для его учеников.
Поиски Кастанеды наконец закончились, когда учитель-индуист агрессивно обрызгал его вонючей жидкостью, налитой из затейливо украшенной фляжки. Карлос захотел узнать, что это за жидкость, но высоко парившие в мыслях ученики ответили ему: «Все, что от Мастера, — священно!» В итоге драгоценное содержимое оказалось «священной мочой Мастера», которая испортила лучший костюм Карлоса. И ни одна чистка не могла вернуть его неизменному кожаному костюму первозданную до освящения свежесть.
Кастанеда пришел к выводу, что ему надо прекратить попытки уйти от своей судьбы, какой бы трудной ни была эта дорога. И он больше никогда не искал другого учителя.
Сидящие за столом хиппи были заворожены откровениями этого неуловимого нагваля — один раз в жизни им выпал шанс услышать его неопубликованные истории.
— Дэвид, Флора, посмотрите, — внезапно энергично сказал Карлос. — Человек в черном, играющий на тромбоне в глубине оркестра, совсем не тот, кем кажется. Он переодетый… Он… brujo! Carajo!
Мой брат посмотрел вслед за пристальным взглядом Карлоса и увидел скромного латиноамериканца средних лет, смущенного таким пристальным вниманием. Давид перевел взгляд с тромбониста на тихо хихикающего Карлоса и на охваченных благоговейным страхом хиппи. Тот весело подмигнул Дэвиду и произнес вполголоса:
— О Дэйви, они купились!
Однажды Карлос, разыскивая меня, заглянул в дом моих родителей в Бентвуде, но застал дома только одну маму. Пока он развлекал ее своими историями, пришел отец. По их теплым рукопожатиям и беззлобным подтруниваниям было видно, что они с Карлосом без слов понимают друг друга. В конце своей жизни Карлос с удовольствием вспоминал о своих встречах с дорогим другом Ирвингом. Обладая даром перевоплощения, Карлос в совершенстве имитировал баритон моего отца:
— Карлос, ты молодеешь с каждым годом! Ха, ха, ха!
— Ирвинг! Ты выглядишь как ребенок — это удивительно! Ха, ха, ха!
Вспоминая эту историю, Карлос часто повторял: «Мне нравилось, когда Ирвинг так говорил, потому что в действительности я выглядел дерьмово. Мы оба напоминали чертей и знали это, но он твердил как заклинание: „Карлос, ты меня пугаешь — ты помолодел лет на десять! Ха, ха, ха“.
Иногда, приезжая в Лос-Анджелес из Беркли, я находила записку, прикрепленную к моей двери, на которой рукой отца было написано „Карлос“ и ниже новый номер.
Я отчетливо помню печальный звонок в 1983 году, когда мне исполнилось двадцать восемь лет. Мы болтали с братом в доме родителей, когда зазвонил телефон. Брат ответил, говорил кратко, потом передал трубку мне. Первый раз Карлос говорил со мной в таком глубоком отчаянии:
