— Ишь ты, сперматозоид-спринтер!
— «Мерседес»? — спросил робко Кокотов, чтобы как-то завязать разговор, и погладил отделанную деревом крышку «бардачка».
— «Вольво», — ответил режиссер, глядя на дорогу взором профессионального убийцы.
— А откуда, Дмитрий Антонович, вы узнали, где я живу? — он наконец задал вопрос, беспокоивший его со вчерашнего дня.
— Нанял двух отставных гэбэшников — они вас и выследили!
— Нет, я серьезно! — хохотнул писатель.
— А если серьезно — я живу от вас через два квартала. Дом Госснаба знаете?
— Знаю. Хороший дом. Из бежевого кирпича и окнами в парк…
— Точно.
— И давно вы там живете?
— Еще коммуняки квартиру дали.
— Так вы вроде… с коммунистами…
— Я — да! А жена — нет. Она у меня по общепиту.
— Повезло. Только что-то я вас ни разу не встречал здесь, в нашем районе…
— Я часто в отлучках. Иногда подолгу… Потом, я на машине езжу, а вы пешком. Но однажды мы все-таки сталкивались. Помните, на вас собака набросилась?
— Здоровая такая! Черная. Конечно помню… Она же мне штаны разорвала! — почти радостно подхватил Кокотов.
— Ну вот — это был мой Бэмби. Бедный Бэмби!
— Ничего себе, Бэмби. Его-то я помню. Очень, кстати, необычная собака…
— Помесь черного королевского пуделя с ризеншнауцером. Страшное дело: пуделиная дурь, помноженная на ризеншнауцерскую агрессивность!
— Действительно, странный пес! Ни с того ни с сего… А вот вас я совершенно не запомнил! Наверное, от испуга.
— Наверное. Вы никогда не писали про собак?
— Нет, — сознался Кокотов.
— Напрасно. Настоящий писатель обязательно должен сочинить что-нибудь про собак, про детей и про выдавленного раба.
— А вы про собак ничего не снимали?
— Нет, но у меня есть роскошный сюжет для короткометражки. Рассказать?
— Если не жалко…
— Не жалко! — Режиссер поудобнее устроился в водительском кресле. — Вообразите себе, Андрей Львович, такую историю. Некий гражданин (назовем его Василием) выходит, как и вы, вечером во двор своего дома — подышать воздухом. Он только что в хлам рассорился с женой, и все внутренности у него вибрируют от гнева, как у дешевой стиральной машины. Семейная жизнь представляется ему гнуснейшим способом существования, недостойным взрослого человека. Умиротворяя себя сладостными картинами предстоящего развода и будущего упоительного мужского самоопределения, он прогуливается меж дерев, постепенно приходя в себя. Но вдруг из темноты с омерзительно-визгливым лаем ему под ноги бросается лохматая болонка, похожая на тряпичную швабру, какими моют кафельные полы. От неожиданности Василий страшно пугается, хватается за сердце и с холодной оторопью понимает, что никуда он из семьи не денется, что это, как выразился Сен-Жон Перс, «парное одиночество» у него навсегда, что вот так, до гроба, он и будет брести по жизни, булькая внутренней тоской…
