— А разве ты можешь помочь? — сказала она, усмехнувшись. — Где продавец?
— Он скоро будет, — ответил я, прокашлявшись.
Она смерила меня взглядом с ног до головы и, подумав несколько, произнесла:
— Мне нужно что-нибудь о Моцарте и Сальери.
— Драма Пушкина? — поспешно спросил я.
Она еще раз усмехнулась:
— Ты, вероятно, имеешь в виду маленькую трагедию? Разве ты уже проходил ее в школе?
Я покраснел. Мой проклятый маленький рост! Да знала ли она, что я кончаю седьмой класс, во всем интернате нет человека меня начитанней? Как неосторожно сорвалась с языка эта «драма», ведь Пушкина я прекрасно знаю, а из «Онегина» многое помню наизусть.
— Когда же придет продавец? — спросила она сурово.
Я что-то залепетал, она же надела белую шапочку и ушла, унося свой загадочный интерес к двум музыкантам, гению и его завистнику.
Больше я не видел ее в магазине, зато стал поджидать у дверей заведения, где она училась по классу скрипки. Я записался в городскую библиотеку и перечитал все, что было о Моцарте. С тех пор этот удивительный человек стал занимать мое воображение и даже несколько раз являлся во сне, наигрывая что-то божественное на клавесине. Один раз после такой встречи я проснулся в слезах.
А она? Жестокая! Она никогда не приходит в мои сны. Перед тем как заснуть, я думаю о ней беспрестанно, и иногда из того январского дня меня достигает вдруг холодный и свежий запах, метнувшийся от ее волос, в то время как она наклонилась над стеклянным прилавком…
Надвинув капюшон куртки, я шел за ней, сумрачно глядя на грязный, истоптанный ногами снег. Зачем я тащусь за этой строгой, неприступной девочкой? А она, без сомнения, неприступна. Никогда я не видел, чтоб ее провожали. Изредка лишь подруги, но чаще она была одна с выраженьем глубокой думы на замкнутом лице.
И кто я такой? Тут ведь и куртка мне не поможет. Если ее расстегнуть, под ней обнаружится сирый интернатский костюмчик, кой-где подлатанный, а ботинки истоптаны так, что подворачиваются ноги, а жизнь так запутана, что неизвестно, куда повернет дорожка.
Так шел я, хмурясь и ежась, пока не столкнулся со встречным прохожим. Я поднял голову. Передо мной с бледным лицом, бледными очками и в бледной же встрепанной шапке стоял Сто Процентов.
— Опять? — сказал он бледным, ничего не выражающим голосом.
Я молчал.
— В куртке Голубовского, — он оглядел меня. — Если все воспитанники целыми днями будут разгуливать по городу, что же получится? — спросил он.
