Я смутно представляю Россию и не имею представления о других странах. Вряд ли даже есть у меня свои собственные воспоминания о далекой родине. У нас, выросших в «Крылатой фаланге» и на Тасмире, просыпается порой какое-то острое любопытство и возникают причудливые видения, вызванные рассказами стариков о неведомых странах. Но всё это быстро бледнеет, как зимняя заря, не трогая сердца. Нам странно, что старики благоговейно говорят о своей родине, рассказывая в то же время чудовищные вещи о жизни тамошних людей.
Они хотят нас заставить чувствовать так же, как они, но люди в их рассказах до того глупы и отвратительны в своем большинстве, что вызывают у нас только негодование. Неприятное чувство к людям преодолевает наше любопытство, и мы еще больше любим Тасмир, созданный нашими трудами под руководством отца.
Зато с величайшим удовольствием мы, кто там жил, вспоминаем «Крылатую фалангу». Собственно говоря, я начал сознательную жизнь именно там.
Как отрывки из яркого сна, я помню кое-что из жизни в Туруханске. Помню, например, комнату со шкафами и склянками, напоминающую отчасти нашу лабораторию. Там предо мной стоял улыбающийся незнакомый мне человек и говорил:
— А ну-ка, птенец, раскрой рот и закрой глаза.
Я исполнял это, и ко мне в рот попадала сладкая, пахучая и освежающая лепешка. Это мне очень нравилось. Я уже сам закрывал глаза и как можно шире разевал рот, куда неизменно попадали лепешки.
Занятие это прервал хохот вошедших отца и мамы. После я узнал, что это кормил меня мятными лепешками покойный доктор Шнеерсон.
Помню еще туман, захвативший нас на Енисее. Мы жались тогда к маме и плакали от страха, и нам казалось, что туман какой-то живой и может протянуть в каюту толстые белые руки и утащить нас.
Таким же отрывком помню приезд Орлова, когда тянули плоты. Вспоминается лиловая гладь реки, скользящий с ворота канат и наша лодка у самых плотов. Все это меня пугало, так как я почти не отрывал глаз от отца, который был бледен и страшно волновался.
Потом, когда все благополучно кончилось, меня поразил и очаровал огромный самовар, который тогда мне показался гигантским. Я часами просиживал перед ним, когда в нем сквозь решетку сверкали угли, и он начинал петь тоненьким голосом, а потом гудел словно целый хор. Мне вспоминались сказки старика Туса, и я, всматриваясь в блестящую медь, где отражалось мое лицо, видел особый таинственный мир, какой видят лишь дети.
