Понимаешь, объяснял мне отец, то есть не то чтобы не пьян, а как-то совсем, как-то слишком даже наоборот. Настолько трезв, что самому жутко. Будто все кругом в стельку пьяны, а он единственный трезвый стоит и от изнуряющей трезвости своей едва на ногах держится. И еще, говорил отец, мне почудилось, что хоть покойник там, в доме, лежит, а хоронить-то надо другого — того, что к забору прилип, чей взгляд уже смертной тоской наполнился. Но отвернуться я не успел, и когда глаза наши встретились, увильнуть уже просто не смог и, понуро к нему идя, снова ощутил себя задерганным всеми мальчишкой, и пока шел, сам у себя выпытывал, кто ему право такое дал — мной понукать, и откуда во мне вдруг эта ретивость. А он, едва заметив, что я теперь рядом стою, опять взгляд на них перевел и зашевелил губами, но я ничего не услышал и ожидал терпеливо, когда он сподобится отыскать свой голос, и наблюдал за тем, как падает желтоватым прахом нам на обувки хиреющий ветер. И наконец он, Одинокий, сподобился и хрипло произнес — и мне шибануло в нос перегаром: «Ты небо видел?» И я подумал: кто-кто, а ты мог бы и что поумнее спросить, но вслух сказал: «Бедняга Ханджери». А он состроил удивленные глаза, смерил меня с ног до головы и сказал: «Выходит, тебе не страшно. Выходит, ты неба не видал. Похоже, никто из вас его не видал». И я пожал плечами и сказал: «Иди поспи чуток. Народу здесь и без тебя хватает, твоего отсутствия не заметят. Иди-ка проспись». А сам подумал: что это я за чушь несу? И что за чушь несет он? А он как-то разом сник, осторожно нащупал свой лоб и пальцем надавил на переносицу: «Может, ты и прав. Может, все вы правы. Только почему никто из вас неба не видел? — и махнул рукой.— Ладно, пусть его... Ну а о тех ты что-нибудь знаешь?» — «Белги,— ответил я.— Ханджери на дороге подобрали».— «И куда эта дорога их вела? — спросил он, и мы помолчали.— Хотя какое нам дело, верно? Нам до них и дела нету. Мы люди воспитанные и до гостей охочи, а кто, зачем да откуда — разницы нету. Гордые мы люди. Оно нам вовсе и не любопытно, верно?» А я нахмурился и сказал: «Поссориться хочешь? Так и скажи. Всё лучше, чем обиняками меня травить». А он, будто пьяный, замотал головой, и я в раздражении подумал: чего прикидывается? И подумал: еще немного — и упадет. И подумал, что так, мол, ему и надо. И снова знал уже, за что его не любят. И подумал: зря это он. Все равно жалости не дождется. Слишком к нему одиночество пристало. Порченый он. Порченых не жалеют.
