* * *
В высоких ботфортах и камзоле, украшенном сияющим орденом, Меншиков неслышно возник предо мною и глянул на меня с явным интересом. Вероятно, давно не видел юных лиц в своём дворце. Мельком обозрев с головы до ног сиятельную персону, я уставился на его награду в форме звезды. Меншиков понял моё невысказанное желание и хрипло произнёс: «Орден не отдам. Уберёг его от нечестивцев. Они меня всего лишили. Ежели желаешь, ищи мой клад. Он в подполье». — «Зачем мне ваш клад. Буду офицером, генералом и героем, как мой папа». — «Надежды юношей питают! О-хо-хо-хо!» Смех Александра Даниловича гулким эхом отзывался в пустых аудиториях Меншиковского дворца, пока бывший хозяин обходил дозором помещения, и, невзирая на наличие дверей, проникал из одной аудитории в другую сквозь стены. В том сне было много иного, но память сохранила лишь один яркий эпизод.
Разбуженный отцом, взахлёб рассказал ему о странном сне. Отец криво усмехнулся и произнёс не менее странные слова, суть которых до меня дошла лишь по прошествии многих лет.
— Не к тебе одному приходит Алексашка. Многие скурвились. Нынче генералы радеют только о дачах. Пойдём, сыне, на выход.
И я последовал за отцом по опустевшему по причине летнего времени дворцу, что в те годы вмещал Военную академию тыла и транспорта. Отец там преподавал слушателям академии.
* * *
Приоткрыв глаза и узрев время на циферблате часов на панели моей старой «Лады», осознал, что вместо минуты молчания в память об отце простоял у дворца Меншикова добрые пять минут. Мои родители погибли вместе с родителями Макса. Полетели отдохнуть и полечиться в известном всем Трускавце. Не долетели. Похоронил своих в закрытых гробах. В соседнюю могилу, в воду, что просочилась на её дно, опустили два гроба с останками отца и матери Макса. Во что-то надо верить. Так и мы верим, что схоронили останки наших родителей…
Когда Михаил-горыныч унёс картину, оголённая стена с осиротевшим шурупом наполнила меня печалью; душа взвыла от непривычной пустоты. Давным-давно всё пространство стены заполнял дагестанский ковёр. Навоевавшись и насмотревшись в Чечне на подобные ковры, я снял изделие ручной работы со стены и сбагрил его, чтобы он не напоминал мне о крови, пролитой моим наполовину поредевшим взводом. У приятеля, большого, но непризнанного Мастера, купил несколько холстов. Не сразу, а поэтапно. Мастером он стал в моих устах в тот же миг, когда узнал об имени жены: она звалась Маргаритой. За тот осенний пейзаж, что, по его словам, на аукционе запросто можно сбыть за тысячу, он запросил пятьдесят баксов. Теперь, volens nolens, ехал к нему с «пузырём», без которого было велено не появляться.
