Ты стоишь затаив дыхание, а люди спокойно входят и выходят, как будто фрески — самая обыкновенная на свете вещь. Нетрудно понять, что им это все невдомек, потому что они просто-напросто не знают, на что похож весь остальной мир. Но представьте на минуту, что они бы это знали, как в эпоху расцвета, и сказали бы пораженному чужеземцу: «Да, у нас и должно так всё быть, по-другому нам не нравится». Как бы почтительно взирали вы на этих людей, полагая за честь быть принятыми в их общество.
Вечером в переполненном кафе я начеркал целый ворох портретов; на следующий день я уже был известной личностью: каждый знал, чем я занимаюсь, на улице со мной то и дело заговаривали, даже зазывали в дом порисовать еще. Мне казалось, я прожил тут многие годы.
И так тли дела в каждом городке. Однажды утром ко мне в гостиницу ввалилась целая орава с празднично выряженными дамами, которую я должен был рисовать, так что в дорогу отправился ближе к полудню.
Рельеф местности становился все более пересеченным, это был вулканический ландшафт, конусообразные, как в песочных часах, горы, громоздящиеся в полном беспорядке, изрезанные оврагами от потоков дождевой воды, изломанные оползнями и провалами. Неподалеку от Вольтерры с таким оползнем рухнула в бездну церковь. Сама Вольтерра лежит высоко на холме. Вокруг нее, позади садов и усадеб, проходит мощная каменная стена, возведенная еще этрусками: в древности город занимал втрое больше места, чем теперь. Идти по нивам и пастбищам, размышляя: «Здесь давным-давно жили люди и шумел город», так же тоскливо, как ходить по шумному городу и думать: «Здесь давным-давно расстилались мирные нивы и пастбища».
Почти каждому жителю Вольтерры открыта чудесная панорама, ибо все дома вместе поднимаются к центру, как и склоны холма к вершине; солнечные закаты бывают здесь круглый год.
Из Вольтерры мой путь пролегал только по большакам, так как все тропинки стали непроходимыми из-за грязи; я прошел через Казоле, где поужинал у одинокого мужчины, хозяйничавшего вместе с дочуркой вот уже Двенадцать лет; его жена сидела в сумасшедшем доме. Дочка делала полету, отец обжаривал на огне очага селедку. Единственными атрибутами цивилизации была небогатая кухонная утварь да старая шляпа, в остальном здесь был еще каменный век. В разговоре мужчина вдруг обнаружил, что башковитее меня, и закричал: «Хо, я-то все понимаю, что вы говорите, а вы не все можете понять, что я говорю».
