Портрет получился такой похожий, что старуха сунула мне в рюкзак большую колбасу. Тем временем вернулся голландец, его деревянный домик был доверху набит книгами, он оказался журналистом и писателем. На стене висело несколько портретов его и жены, и, когда я попросил его позировать, он ответил: «Давайте, мне частенько приходилось это делать», и охотно сел. Я понял, что для него важнее было помочь мне, чем повесить в доме еще один портрет, а когда это замечаешь, вдохновение сразу пропадает. Я тужился, как мог, но священный огонь угас, и ничего не вышло, кроме халтуры. Когда я кончил, он только и сказал: «Ну что же, у вас есть некоторое представление». Он был настоящий джентльмен. Я — нет, потому что, когда он спросил, сколько это стоит, я подумал: «Вчера здесь мне хотели дать двадцать франков просто так, с равным успехом я могу получить их сегодня» — и ледяным тоном назвал цену. Он дал мне деньги и прибавил: «Это не за портрет, нам очень нравится, когда кто-нибудь путешествует пешком, мы сами этим увлекались и встречаем таких, как вы, с открытой душой». Меня пригласили побыть еще, выпить кофе и закусить яичницей с ветчиной. Еда для ходока совсем не то, что для обыкновенного человека. Человек, живущий заведенным порядком, каждый день в установленное время подсаживается к своей кормушке, прием пищи для него привычен, как дыхание. Ходоку всякий день загадывает загадку: что он получит на обед и получит ли вообще, где получит и когда. И эта неуверенность в судьбе заставляет его наслаждаться едой, когда она стоит перед ним, гораздо больше обыкновенного человека. Кроме того, ходок относится к своему телу точь-в-точь как всадник к коню: требуя от него полной отдачи сил, он бывает рад, когда может его досыта накормить.
Домик писателя затерялся на холме, и мне пришлось пробираться вниз к долине Мааса напролом через густой кустарник. Попутного транспорта я не ждал, так здесь было красиво. Только один раз, на переезде, я оказался рядом с голландцем, который, похоже, катил прямиком на юг. Я спросил, нельзя ли к нему в авто, но менейр и мефрау притворились, что не понимают родного языка.
Так я шагал весь день из одной цветной картинки в другую и к вечеру был в Динане. Около стены, где во время оккупации устраивались массовые расстрелы, кто-то из горожан, приняв меня за немца, отпустил едкое замечание. Я по-человечески огорчился, что бывает с каждым.
Миновав утес Баярда, на котором неплохо было бы и поселиться, я свернул налево и в темноте добрался до лежащей неподалеку деревушки Буассель. У дороги высился дом, похожий на загородный дворец, при нем ферма. В углу сарая работники перебирали картофель; я подошел и расположился тут же на мешках, потому что устал. Я уже знал, что одна из самых сильных позиций в жизни — это ничего не говорить и не уходить.
