У Фати каждый вечер проводился досмотр белья; хозяин рубашки, сняв ее, держал распяленной за рукава, а специально выделенный постоялец просвечивал ее фонарем. О деликатности не могло быть и речи, каждая находка объявлялась во всеуслышание. У меня такая находка случилась на шестой день.
Современное уличное движение сильно потеснило живописный народный быт, осталась одна только нищета. Раньше сюда, бывало, со всего света съезжались толстосумы полюбоваться на это скопление нищих, в котором они находили особенную прелесть.
Чтобы перекричать уличный шум, бродячие торговцы должны здесь напрягать свои голоса вдвойне, что, видимо, и послужило основой для неаполитанской кантилены.
Из подержанной мебели Фати оборудовал салон, где в креслах и на диване ходоки могли отдыхать после своих странствий по Греции, Палестине, Египту или Марокко, одни с непривычки неуклюже, другие лениво развалясь, как в постели, давая отдых всему, что только может отдыхать. Иных эта непривычная роскошь так пленяла, что они рыскали по всей округе, пока в кармане не набиралось довольно денег, чтобы снова поблаженствовать недельку в доме Фати.
Незадолго до меня сюда прибыл мадьяр со своей молодой женой. Она вцепилась в него обеими руками, бросила все ради него; теперь они сняли комнату по соседству. Она прекрасно кашеварила, и мы несколько раз вместе обедали, причем я сидел во главе стола как auctor intellectualis[50] их семейного счастья.
Ясным солнечным днем кругосветный путешественник из Борне, недавно тоже прибывший в Неаполь, и я решили совершить восхождение на Везувий по-твентски.[51]
«А не поглядеть ли нам на эту печную трубу вблизи?» — предложил я, когда мы накануне вечером любовались дальним видом на вулкан, гуляя по Санта-Лючии, рыбацкому кварталу Неаполя. На следующее утро мы двинулись к Везувию. Днем туда можно добраться по зубчатой железной дороге, но это дорого стоит, либо нужно жертвовать парой ботинок, так как обломки лавы — для подметок верная гибель; ночью же, когда вагончик зубчатой дороги не ходит, можно подняться вверх по лестнице, идущей вдоль рельсов, да к тому же ночью зрелище красивее: Везувий выглядит точно огромный фейерверк, Неаполь сверху — тоже. Поэтому мы сначала поднялись на опоясывающий Везувий горный гребень, представляющий собою край первоначального, более обширного кратера, на дне которого постепенно вырос впоследствии новый конус, почти такой же высоты, что и прежний. По горкому гребню проходит тропа; поднимаясь на ее верхние точки, мы наблюдали внизу вокруг себя самый безрадостный в мире ландшафт — ничего живого: ни человека, ни зверя, ни растения, — ни одного светлого пятна, все бурого и серого цвета, нет даже ни одного утеса или камня, только сплошное море сгустившейся и выветренной грязи; вытекшая во время последнего извержения 1926 года лава была синеватого цвета и внутри еще не остыла. Кое-где в ней мерцали окрашенные в другой цвет островки.
