В Фрозиноне я встретил в кафе одного весьма преуспевающего торговца мануфактурой, который с миной мецената пригласил меня сесть за его столик, но он мне не понравился, и я ушел. Мне наплевать, какое там положение в обществе занимает человек. В этом отношении я держусь так же, как господь бог.
На другой день мне снова выпала дальняя дорога, но с хорошим интересом; выигрышем был знаменитый монастырь Монте-Кассино, широко известный и среди хожалого люда, ибо всякий, кто постучит в его ворота, получит ужин, ночлег и завтрак, как в настоящем отеле, он имеет право на такую встречу как чужеземец и не должен чувствовать себя христарадником или принятым из милости; это рудимент старинного гостевого права.
Было уже порядком темно, когда я добрался до малосимпатичной деревни Санта-Сколастика, где начинается пешеходная тропа, крутым серпантином идущая полкилометра вверх к монастырю. Жилистый, выносливый абориген случайно шел в ту же сторону и проводил меня: он сказал, что мне нужно поспешить: в семь вечера монастырские ворота запираются и тогда ни один смертный внутрь не проникнет. Монастырь был заложен еще в 529 году святым Бенедиктом посреди настоящей пустоши, первые столетия в сии места редко кто захаживал; отсюда, наверное, и родилось строгое это правило.
По дороге я увидел на склоне горы небольшое поле с островками горелой травы. Мой попутчик нашел еще целую траву, высек огнивом искры, и скоро все вокруг занялось пламенем; затлел и табак в поднесенной к огню трубке; оставляя позади горящие пучки травы, мы быстро стали подниматься дальше в гору.
Гора была высотой почти пятьсот метров, я метр восемьдесят, значит, мне нужно было подняться вместе с рюкзаком на уровень своей головы раз триста, и это после дневного перехода в шестьдесят километров. Какое облегчение я испытал, когда еще вовремя смог прогреметь тяжелым кольцом в громадные монастырские врата. Мне отворил старый добродушный рясоносец, который повел меня затем по системе коридоров, лестниц и переходов, за четыреста лет разросшейся в мощный лабиринт. Я сейчас же отправился в гостевую келью, где сложил свою ношу и привел себя в порядок. Там уже были трое немецких пареньков с музыкой. Со странным чувством смотрел я на голые стены кельи; стены, в средние века заключавшие в себе ученых мужей и церковных владык, которые стекались сюда со всего света; в этом средоточии жизни духовенства и духовной жизни сильные мира сего на короткое время отрешались от величия власти и мирской роскоши, признавая тем самым превосходство духа. На этом самом месте проницательнейшие головы, утомленные диспутом, плоды которого должны были ощутить вся наука и вся мирская власть, клонились на покой, — головы, ведавшие нечто такое, что до поры до времени сокрыто от всякого смертного, и, прежде чем сказать: «Смотрите, люди!», им было надобно поразмыслить вместе с кроткими патерами-бенедиктинцами, повелители народов, которым, прежде чем предпринять что-то во умножение своего могущества, вначале было благоугодно выслушать совет кротких патеров-бенедиктинцев. А теперь здесь трое немцев с музыкой и я.
