Вечером я был в Пализёле. После одной безуспешной попытки устроиться на ночь меня ласково приняла крестьянская семья — муж, жена и молоденькая дочь. Я спросил у девушки, часто ли у них останавливаются. Она ответила, что, насколько помнит, это первый раз; ей было около двадцати лет. Я рассказывал об осушении Зёйдерзе[5] и устройстве польдеров в Нидерландах, крестьянин слушал меня очень внимательно и задавал вопрос за вопросом. Девушка была очаровательна, но я не сумел довести ее даже до точки таяния, не говоря уж о кипении. На ночлег меня отправили в ригу на другую сторону дороги. Я заснул со сладким чувством, что вся Европа превратилась на ночь в громадную кровать, на которой я ворочаюсь в свое удовольствие.
Когда я утром спустился с сеновала, фермер ждал меня за столом завтракать; он смотрел на меня как на гостя, а не как на пришлого бродягу. Попросить у него руки дочери и не откладывая сыграть свадьбу? Не исключено, что все бы так и вышло, но в этом случае я бы никогда не добрался до юга.
Люди постепенно начинают смотреть на меня как на человека из далеких краев, и это повышает в их глазах интерес к моей персоне. Каждый ищет себе интересное в других местах — они у меня, я у них.
ФРАНЦИЯ
В Буйоне я переодел свои деньги во французское платье и часа через два, предъявив на границе свой голландский паспорт, на что бельгийский таможенник сказал мне: «Худ! Хорошо!», вступил под яркими лучами солнца во вторую зарубежную страну. Скоро меня подобрал французский коммивояжер, с которым я домчался до Седана. Оттуда зашагал вверх по красиво извивающейся долине, на дне которой Маас в свою очередь тоже извивается от одного края к другому. Под вечер я очутился в деревушке Мулен; крестьянин, к которому я попросился переночевать, послал меня к старосте. Во Франции на старостах лежит повинность давать приют путникам, которую они, однако, не всегда выполняют. Здешний староста разгружал возле хлева телегу с сахарной свеклой и попросил меня подождать. Присев около хлева, я разглядывал улицу и чувствовал себя превосходно. Этакая спокойная улица, по которой ступают гуси и деревенские жители, там и сям лежат цепочки коровьих лепешек, — да такую улицу можно рассматривать часами. Когда уже почти стемнело, из домика по соседству вышла женщина и сказала, что я могу посидеть у нее. В домике было тепло и как раз готовили пончики в оливковом масле — это вмиг бы понял каждый, кто заглянет в дверь. Вся семья была в сборе, включая маленькую девочку, которая тихо сидела, глядя прямо перед собой. Женщина сказала мне, что ребенок боится, как бы снова не началась война, а то опять придут немцы и все разорят. Я понял, чего она хочет, и пустился в рассуждения, почему и по каким причинам война в настоящее время еще не грозит. Я произнес гораздо больше того, за что мог бы отвечать. Эта женщина обладала богатой интуицией и, хорошо чувствуя, что происходит в душе другого человека, использовала свою интуицию, чтобы сделать людям как можно больше добра, об этом говорили и весь ее облик, и манера держаться. Наверное, я никогда больше не встречу этой женщины, но любить ее буду всегда. Она была к тому же и красива, доброта в людях всегда красива. Само собой разумеется, меня досыта накормили вкусным, горячим ужином, и не только потому, что я сказал, что в Германии такие же хорошие люди, как и всюду. Она бы хотела, наверное, стать мне матерью и женой, но это было невозможно, да и не нужно.
