Я много училась в тот период, росла профессионально. И однажды, идя с очередного семинара, на котором явно увидела все свое несовершенство — свои последствия такого же воспитания (хотя мои родители на фоне многих — были просто ангелами небесными!), я вдруг действительно явно и четко увидела все, что я на самом деле делаю с ребенком. Я осознала, что все мои требования и нотации, направленные на хорошее внешнее поведение (чтобы в комнате был порядок, чтобы тарелка была помыта, чтобы уроки были сделаны) доносятся через унижение, через давление. Что я через поучения и критику, направленные на достижение хорошего поведения, добивалась хорошего поведения — но разрушала личность дочери.
Много лет позже одна мама сказала фразу, которая передавала все, о чем я хотела сказать…
— Я много раз добивалась от ребенка хорошего поведения. Я именно добивалась. Чтобы кровать была застелена. И не потом, а сейчас. Чтобы чашку за собой убрал — и не потом, а сейчас. Чтобы по первому требованию делал то, что я сказала. Чтобы слушал, что старшие говорят. И я поняла однажды: оттого, что мой ребенок застелет постель не сейчас, а через полчаса, когда посмотрит свои утренние мультики, или оттого, что мой ребенок не прибежит по моему первому требованию за стол, ничего в его жизни принципиально не изменится. И ничего в его жизни от этого не зависит. Но вот оттого, что я его за неубранную постель отругаю, или за его опоздание за стол я его раскритикую, зависит очень многое. Может быть, жизнь его от этого зависит. Его ощущение себя в этой жизни. Его самооценка. Я вдруг поняла — чем он платит за послушание, которого я от него добиваюсь…
В то время, когда я поняла все это, я испытала одновременно очень противоречивые чувства. Невыносимое чувство стыда. И в то же время — понимание, что я совсем этого не хотела. Что мною руководили искренние желания вырастить хорошую(!) девочку!
Я испытала тогда страстное желание все изменить! Изменить в корне наши отношения. Я еще не знала — как это сделать, но понимала, что так, как было — больше не будет!
В тот день, осознав все это, я пришла домой и сказала своей одиннадцатилетней дочери, вышедшей встретить меня:
— Мне нужно с тобой очень серьезно поговорить.
И я увидела, как лицо ее померкло, я просто прочла на нем: «Господи, опять начинается!..» Я зашла в комнату, села на диван и попросила дочь сесть рядом. Она была напряжена — действительно, наверное, ждала, что я скажу что-то вроде: «Я же просила тебя… Ты что, не понимаешь…»
