А через год или полтора на имя замполита дивизиона пришло письмо из Ярославской области. Писал Клубкович, сообщал, что имеет два ордена, два ранения, по ранению комиссован, приехал на родину Лизы, оформил брак и радуется подрастающему сыну. После такого лирического вступления назвал всех, кто допрашивал его и исключал из комсомола, кто мучил жену, — олухами, дураками, баранами… Словом, эпитетов не пожалел.
История с Лизой и Валерием случилась до Тужникова. Но письмо получил именно он. Замполит любил письма из тыла, умел использовать их в своей политической работе, правда, не столько на практике, сколько для рапортов начальству. Письмо, начинавшееся словами «Товарищ заместитель по политчасти, пишет вам бывший разведчик вашего дивизиона», не могло не заинтересовать, но когда он, не очень разобравшись по существу, дошел до эпитетов, то сильно возмутился. Поскольку в числе других называлась моя фамилия, кликнул меня. Рассказав историю, я попытался оправдать своего земляка. Тужников не понял, оправдания мои ему не понравились: «Либерал ты, Шиянок». Приказал написать в военкомат, чтобы человеку, который так отзывается о своих командирах, «прочистили мозги». Чудак. Больше у военкомата нет работы, как просвещать инвалида, подумал я. И письма конечно ж не написал. Тем более что Колбенко, который тоже позднее появился в дивизионе, письмо Клубковича понравилось, он весело посмеялся: «Хорошо он вас окрестил, только излишне деликатно — «бараны». Баран должен обидеться…»
…На цыпочках, чтобы скрипом сапог не испугать парочку у дальномера, я отошел на корму. Кто они? По голосам не узнал. А зачем? Лучше не знать. Хватает известных мне историй, которые делаются явными от болтливости самих же девчат, да и офицеров иных, и которыми, после таких разговоров, хочешь не хочешь, а вынужден заниматься. Колбенко все «сердечные истории» спихивает на меня: дескать, это дело комсомола.
За кормой шипит и пенится вода. Тут явственно слышишь, что не стоим на месте — плывем. А там, на носу, плыла звезда. Здесь же странная звездочка не плывет, а как бы перескакивает через волны. Зеленый огонек буксира, тащившего другую баржу, потух, и растаяли их очертания. Отстали.
Держась за холодное железо поручней, я, кажется, на мгновение тоже уснул: умел спать стоя не хуже других, как кавалерист в седле. Когда в Мурманске в морозные ночи под полосканье дивных знамен северного сияния высоко в небе мы целую ночь дежурили у орудий, поскольку немцы посылали по два-три самолета, то все научились спать у пушек и приборов в паузах между налетами. Установщики трубок засыпали со снарядами в руках и, случалось, обмораживали пальцы, за что командирам расчетов крепко доставалось: гляди, не спи! А командир не меньше обессилел. Я обычно утыкался лицом в плечо наводчика, тот все-таки сидит, спать ему легче, и просыпается он сразу — от стрекотанья стрелки на шкале азимута; стрелки стрекотали сильно: ПУАЗО на командном пункте, около прибористов — начальство, их будившее, и они дергали ручки прибора.
