— Прошу вас.
Я переступил порог. Пахрицина стояла у плиты в домашнем халате — не одевалась, значит, и не спала — кровать по-женски аккуратно застелена. Такой непривычно растерянной, чуть ли не испуганной, капитана, не терявшейся даже перед самым высоким начальством, я никогда раньше не видел. Кого испугалась? Меня?
— Вам что, Шиянок? Заболели?
— Любовь Сергеевна, утром мне показалось, что вы хотели со мной поговорить.
Она помолчала, пристально рассматривая меня.
— Я ошибся? — Нет.
Она подошла, через мое плечо протянула руку, плотнее прикрыла дверь. От нее дохнуло спиртом. Но тогда я не подумал, что она могла пить его, знал, наивный: врачи моют спиртом руки. Но после какой операции она мыла так руки, опять же не подумал.
Отошла к кровати, погладила кружевную накидку на подушке. Наверное, сама вязала.
Я осмотрел комнатку. Очень уютной она показалась. Женские руки! На стене — фотографии. В рамке из карельской березы (красиво их делал штабной столяр Мальцев) — портрет писателя… Хорошо знал, что писатель, а кто — вспомнить не мог. Тургенев? Нет. Гончаров? Нет. Спросить не отважился, чтобы не показать невежество свое, меня же считали эрудитом, во всяком случае, всезнайкой. Но, в конце концов, не Достоевский, которого не учили в педтехникуме, привлек мое внимание. Она, хозяйка, ее взволнованность. Странно, волнение передалось и мне. Что она скажет? Будет один вопрос или исповедь? Боялся я исповеди, жалоб. Разве я утешитель ей!
Любовь Сергеевна приблизилась, спросила шепотом, оглянувшись на стену:
— Скажи, Павел, правда, что он сватался к этой… — она поискала слово, но Лику не оскорбила, как в театре, — вашей красавице?
— Неправда! Нет! — Я ответил решительно, с уверенностью, что сделать предложение Лике втайне от Данилова.
Шаховский не мог. Я испугался ее вопроса, ее тона и намеревался доказывать, что ничего не было, — пусть успокоится. Но она сказала с болью:
— Вы лжете, Шиянок! Боже мой, какие вы вес лгуны!
— Клянусь вам, товарищ капитан…
— Постыдись, мальчик! Слышала я и не такие клятвы.
— Любовь Сергеевна!..
— Я верила в вашу искренность, Шиянок. Не допускала, что и вы…
Я порывался говорить. Она закрылась руками, брезгливо растопырив пальцы.
— Не нужно! Я вас не задерживаю…
Выскочил я на улицу словно ошпаренный. На морозе ощутил, что даже мокрый весь от пота.
Сначала разозлился: «Ну и черт с тобой! Не веришь — не нужно!»
Но когда Пахрицина не пришла в столовую в тот вечер, в сердце закралась тревога. Спиртовый запах от нее приобретал зловещий смысл.
