В глазах Миэлики появился страх, она сжалась и посерела.
Значительно позже я понял солдафонство своей проборки за невинную шутку девушки, живущей еще в ином мире. И сразу сказал Колбенко чуть ли не с укором ему и с похвалой себе:
— А я не утонул в ее глазах.
— Ну и сухарь! — ответил он, не проявив особого интереса ни ко мне, ни к ней, Миэлики.
Появись передо мной фея, баба-яга или даже любой из похороненных мною, я бы удивился, наверное, меньше, чем тогда, когда неожиданно у штаба встретил… Ванду Жмур.
Неужели Ванда? Вот чудеса! Да и не рядовая. А старшина. В элегантных, из английского материала, гимнастерке и юбке, явно сшитых по заказу на ее фигуру, в парусиновых, в обтяжку по ноге сапогах. Даже пилотка у чертовки особая и надета с нарушением уставных правил. Но каких — ни один придирчивый строевик не смог бы, пожалуй, объяснить, спроси она его: «А как нужно носить? Покажи!» А Ванда таки могла спросить. У любого по званию. Между прочим, я давно заметил это неуловимое и потому ненаказуемое нарушение формы одежды и даже формы отношений у девчат. Колбенко мудро рассудил на сей счет: «А что за женщина без кокетства?»
Одежда Ванды не удивила, скорее, я залюбовался ею. Удивило появление ее у нас и в таком звании.
— Ты?
— Ты? — в свою очередь спросила она.
— Ты откуда взялась?
— С неба слетела.
— Да уж! Такая, как ты, может и из Онежского озера вынырнуть.
— Боишься, что я стала русалкой. Нет, русалкой я не стала. Иначе потянула бы тебя за собой. Я прилетела на свидание с тобой.
— Очень рад. Может, раскрыть объятия?
— Обниму. Подожди. Думаешь, я забыла, как ты руки мне выкручивал? Я тебе сердце выкручу.
Ну, это уж слишком! Кто б она ни была, хоть сама генеральша, но такой тон, такие слова! Я оглянулся на открытые окна штаба. Услышат офицеры, бойцы, что подумают? Чего доброго, Тужников услышит — гореть мне от стыда на первом же совещании.
— Не забывай, мы в армии. — И показал на свой погон.
— Подумаешь, звездочку нацепил. У меня завтра по две будет. И ты будешь стоять передо мной навытяжку. Нет, ты будешь стоять передо мной на коленях.
— Не шляхтич я.
— Я сделаю из тебя шляхтича, если пожелаю.
— Какая самоуверенность! Ванда засмеялась.
— Ладно, давай лапу, мужлан. Рыцарей из вас не воспитаешь. А все же приятно встретить родную душу.
Я снова оглянулся на окна.
— Какая я тебе родная душа?
— Жалкий трус ты, Павел. Такая панночка признает тебя родным, а ты озираешься как заяц.
Руку я ей пожал. Но Ванда и это использовала. Чертова полька! Ничто ее не изменило за два года. Никто ее не вымуштровал, не научил армейскому поведению.
