— Старый пень! Вот же звезда! На памятнике! Слепой он что ли? — Лайма выругалась, а потом крепко обняла мать, прижала к себе. — Ну, что ты, мама? Что ты? Я попрошу Каролиса, и мы будем сами поправлять памятник. Теперь мы будем за этим следить. Не стоит тебе. Только сердце рвешь каждый раз.
— Я думаю, за памятником уже следят, милая, — улыбнулась сквозь слезы Аушра. — Но и твоя помощь, конечно, не будет лишней. Спасибо, Лаймочка…
Уже уходя с кладбища, Аушра оглянулась на могилу мужа, взглянула на звезду, гордо возвышающуюся среди остальных могил. Она не знала, кто сломал, и кто еще сломает эту пятиконечную верхушку, но она определенно знала, кто восстановил памятник в первозданном виде. И это осознание так тепло грело сердце…
Где-то неподалеку снова громыхнул разрыв, и на натянутый верх палатки из плотного полотна с тихим шелестом посыпалась земля. Но никто даже обратил внимания ни на грохот разрыва, ни на то, как чуть прогнулось полотно над их головами под тяжестью песка, присыпанного взрывом. Военврач, высокий и худой хирург, до войны работавший в детской больнице в Ленинграде, крепко спал, свернувшись на узкой и короткой походной койке, с трудом поместившись на этом странном для его комплекции ложе. Спала и одна из санитарок, баба Катя, прислонившись спиной к столбу, что служил для укрепления палатки. Спала некрасиво, открыв рот и похрапывая. Но разве можно было спать красиво, когда уже привык спать рывками, короткими промежутками, почти на ногах, когда каждая минута затишья — редкостная удача?
А вот Варе не спалось, несмотря на то, что за последние двое суток даже не присела, да еще дважды сдавала кровь, чтобы спасти чью-то очередную жизнь. Ровно неделю назад она потеряла ту тонкую ниточку, что связывала ее с домом, с теплом маминых рук, и служила неким талисманом в эти страшные дни. Да, смешно, но те хлопчатобумажные чулки, которые прислала ей мама в последней посылке этой весной, вдруг стали для нее неким символом, что вот пройдет время, и закончится война. И она наденет эти чулки и шерстяное платье с тонким кружевным воротничком, ее любимое, и будет кружиться в нем у зеркала, разглядывая в нем свое отражение — с длинными светло-рыжими косами, в синем платье с широкой юбкой, в туфлях на низких каблучках, о которых мечтала с девятого класса.
Но нет больше кос — пришлось отрезать эту красоту, как пошла на фронт. Вместо платья с воротничком — застиранная и заштопанная не раз гимнастерка, вместо туфелек — сапоги не по размеру со сбитыми носами. И чулок больше нет.
