Да, девочки Вера, Надежда и Любовь умерли во имя истинных ценностей, но вот все остальные дети-герои умерли — во имя чего? Какое-то взаимное заражение палача и жертвы, идущее из анималистической охоты, может быть.
Я в детстве онанировала на Орлёнка. Я вырвала из маминого журнала «Работница» картинку, на которой был нарисован побитый, в ссадинах и крови молодой комсомолец, которого привязали к какой-то горной вершине и собирались прикончить. А он, такой красивый, гордо смотрел вперёд. И рядом шёл текст песни «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца… та-та — чтобы землю собой уберечь». Ох! Как мне эта песня нравилась и картинка тоже, мне сразу хотелось заниматься онанизмом и тереть мишкиной лапой свою детскую щёлку, при этом гордо с вершины плевать на врагов, подобно Орлу. Было стыдно и сладко. И хотелось быть истерзанной. Когда я смотрела Мела Гибсона, у меня что-то такое неприличное из детства всплывало. И никакого глубинного приближения к вере. В отличие от Хотиненки, который порождал в душе мощное обоснование веры и доверие к вере, несмотря на лёгкий душок садо-мазо, который, кстати, может, был раздут в более поздние века маниаками католиками, которые сжигали еретиков. Понятно, что это Диавол пролез в щёлку, в самую чистоту, и всё обосрал изнутри. Это его стратегия — сделать подмену, перевёртыш. В фильме Мела Гибсона это есть — вместо ребёнка карлик уродливый на руках у кормящей матери. Но и сам Мел стал жертвой такой подмены, увлёкшись кровавым шкуродрательством.
Но самый лучший фильм о Христе — это Пазолини, «Евангелие по Матфею», который удалось посмотреть в начале поста в Доме кино. Со мной этот фильм смотрели наши левые интеллектуалы, потом мы пошли выпить водки, выяснилось, что они потрясены, хотя неверующие. Меня изумило, что эти тонкие интеллектуалы подвержены дешёвой плесени атеизма. Для них религия — это «опиум для народа». И увидев «историю о Христе» они впали в ступор. «История» то трогательная, вроде на «опиум» то и не похожа… А я думала о том, что даже пидерастические моменты, слишком большое увлечение мужской красотой, образы женщин в фильме — только женщина-мать, но не женщина жена, любовница, возлюбленная, даже это не помешало создать фильм глубинно европейско религиозный. В этой кастрации любви как телесного размножения есть что-то христианское — порыв вверх, в сферу духа, в отречение от плотского банального пути плодящихся биочеловеков.
Во время самой пасхи, ночью, когда огненный язычок новой жизни вспыхивал в церкви, и священники и прихожане кричали радостно «Христос воскрес», меня сморил глубокий сон на домашнем диване, а на следующий день я бродила бессмысленно, как потерянная, дела не делались, и было неприятное ощущение, что меня опутал змей земной, и я не летаю на поверхности земли ногами, а тяжко бессмысленно брожу. Проворонила пасху. Такая бездуховная я вся…
