Подобно хамелеону, изменяющему свою окраску в зависимости от окружающей среды, он менял свой настрой в зависимости от человеческого окружения. Казалось, Уильям Пенн никогда не раздражается. Прожив на свете три или четыре десятка лет, он понял, что раздражаться значит бесполезно тратить время. Зато он любил беседовать с кем угодно, мог засидеться заполночь где-нибудь на углу или в матросском баре, толкуя о ветрах южных морей и о политике провинциального захолустья. Его доброжелательность не ведала исключений, и даже бродячие собаки подставляли бока, если их гладила крепкая капитанская ладонь. Всякий, чьи пути когда-либо скрещивались с путями Уильяма Пенна, будь то торговец фруктами, или дамы, продающие эмпанады[3], или туристы, которых он ежедневно катал на своей яхте во время их кратковременного отпуска, не мог не проникнуться к нему известной симпатией. Все привыкли видеть его в выходные дни сидящим в тени ветвей кокколобы за кособоким столом на берегу моря. Отдыхая там, он разговаривал с каждым, кто проходил мимо, а большинство, увидев, что Уильям Пенн сидит с сигареткой, присаживались рядом с ним. То, что он был моряк, было понятно всем, хотя его речь и не отличалась вульгарностью, а руки не были изрисованы татуировкой, изображающей пышнотелых красоток. Но когда под вечер капитан поднимался, чтобы удалиться на покой, все видели на его лице татуировку, нанесенную самой жизнью.
На третьем году у него появилась девушка. Она явилась ниоткуда с большущими чемоданами и слишком тепло одетая, из чего стало ясно, что там, откуда она приехала, наверно, стоит зима, потому что она была бела, как пена морская. Без сомнения, капитан был гораздо старше ее, так как по сравнению с ее лицом, гладким, как обточенные морем камешки, особенно бросалось в глаза, что у него все лицо испещрено глубокими морщинами. Кожа на руках у него была сухая и жесткая, порой на ней можно было видеть трещины, которые начинались от костяшек и терялись где-то на ладони. Местные жители с любопытством поглядывали, как он спокойно беседует с девушкой под навесом ветвей кокколобы, обнимая ее могучей рукой. Чувствовалось, что им было привычно и просто друг с другом, они шепотом о чем-то секретничали, а карибские ветры заглушали их слова для посторонних ушей. Их отношения строились на чем-то совершенно отличном от карибской любви, которая слишком скоро костенеет в своих формах. Напротив, то, что связывало этих двоих, не производило впечатления мимолетности, по сути дела, это больше всего напоминало дружбу, причем самую что ни на есть глубокую. Что касается Уильяма Пенна, то одно дело, какой он был моряк, и совсем другое, когда сходил на берег, — на суше у него сразу делался потерянный вид. Он мог провести корабль через все моря и океаны, ориентируясь по планетам и созвездиям, но, едва очутившись в гавани, сразу утрачивал способность различать, где право и где лево, и шел туда куда его вела эта девушка.
