Давид сидел на заросшей мхом ступеньке, и ему казалось, что само неиссякаемое время все течет, течет, и не видно ему ни конца ни края. Но вскоре он забыл и о времени.
Здесь, сказал Жорди, — она обычно сидела и смотрела, как играли ее мальчики…
Сегодня, в том настроении, что царило вокруг, их игры и улыбка матери казались более реальными, чем все то страшное, что пришло позже.
Дробно зашуршал занавес из бусин. Анунциата поманила его к себе. Когда он подошел, она произнесла официальным тоном:
— Сеньора Фелиу рада принять Вас у себя, — и повела его через обычные сумрачные сени в зал, похожий на чистую горницу в шведском крестьянском доме, только более богатом и солидном. Там стояла тяжелая, темная резная мебель. Она не была античной, эта мебель, не было в ней прелести старых, потертых от времени вещей, отличавшей здесь все другие предметы домашнего обихода. Она была точно такой, какую должен был купить себе внезапно разбогатевший испанский крестьянин лет сорок — пятьдесят тому назад, чтобы убедить себя в своем благосостоянии.
Однако и на мебели, и на всей комнате, выбеленной, с метровой деревянной панелью и темными потолочными балками, лежала печать неизъяснимого благородства и достоинства. Пол тоже был темный, бесчисленное множество раз покрывавшийся лаком, пока не приобрел прозрачного, стеклянного блеска. Давид бессознательно ставил ноги так, как будто шел по льду, направляясь к старой женщине в кресле у окна.
У нее были снежно-белые волосы, высоко подобранные черепаховым гребнем, и лицо такое бледное, как будто все эти тринадцать лет она не покидала комнату. Как почти все женщины ее поколения, она была одета во все черное, с кружевной мантильей на волосах и со сложенным веером на коленях.
Она смотрела на Давида большими черными глазами и, еще не дав ему подойти, произнесла с каким-то наивным изумлением:
— И вы действительно хотите жить здесь, несмотря ни на что?
Анунциата встала сзади, наискось от стула хозяйки, и делала ему разные таинственные знаки, в данном случае означавшие, насколько прискорбно такое ее поведение. Куда девалась вся воспитанность Анжелы Тересы? Где торжественность, необходимая при первом знакомстве? Где вежливые фразы, которыми следовало бы обменяться, прежде чем переходить к делу… А она-то здесь трудилась, как рабыня, целых полчаса расчесывала ей щеткой волосы и наряжала в лучшее платье, и в мантилью, какую все другие надевают только в церковь…
Но Давид ответил с облегчением:
