Последние слова окончательно повергли Давида в шоковое состояние. Он вспомнил, кто их любил употреблять.
— Мы будем вводить истинный либерализм. Будем разоблачать всю ту тайную власть черни, что скрывается за так называемой демократией нашего времени. Мы будем ратовать за право на личную свободу, так что она снова станет живой реальностью. В настоящее время она исчезает.
— Да, — сказал Давид задумчиво, — она исчезает.
— Ха, ты согласен?
— Я разрываюсь на части от размышлений, когда пытаюсь определить, что же такое свобода.
— Ну, об этом понятии ведь не может быть двух мнений, — снова жестко возразил Стенрус.
— Вот как? Как же ты его определяешь?
— Свобода, — провозгласил Стенрус, и глаза его за очками остро сверкнули, — означает условия, способствующие свободному росту личности. Можно, разумеется, насчитать четыре, пять свобод, которые тоже желательны, но главное, чтобы великую личность не придавливали и не стригли под одну гребенку с остальными.
Это верно, подумал Давид. Вокруг великих душ должно быть свободное пространство. Но как быть с теми, кто требует для себя привилегий гения, а под этими претензиями скрывает одну лишь свою жажду власти?
Он возразил:
— Но если некоторые личности действуют как раковые клетки в живом организме, разрушают и разъедают другие клетки, «свобода», по-вашему, должна гарантировать также и их свободный рост?
— Ты берешь исключительные случаи…
— Нет, — сказал Давид, — примитивный эгоизм человека безграничен. Тем или иным способом его нужно ограничивать, прежде чем человек будет годиться для жизни среди других людей.
— Ничего себе учение, — нахмурился Стенрус и подозрительно посмотрел на Давида. — Я-то думал, что ты из левых… А ты, оказывается, вероотступник?
— Ну что ты. Но я же был в прошлом юристом.
— Ага! Значит, ты придерживаешься всяких параграфов и предписаний, — обрадовался Стенрус, как будто разоблачая позорную болезнь.
— Смысл законов в защите человека от человека. Ты считаешь это излишним?
— Большинство законов людям не нужно, — заявил Стенрус. — Они означают внешнее принуждение, а принуждение вгоняет отдельного индивида в оппозицию.
— И что же ты предложил бы взамен?
— Просвещение и внутреннее убеждение.
— Но как же ты получишь это самое внутреннее убеждение без предписания закона? Ты что, веришь в «доброго дикаря»?
— Разумное воспитание, — начал было опять Стенрус, но, увидев устремленный в пространство взгляд собеседника, прервал себя.
— Ну что ты все сидишь и размышляешь?
