Если бы они учились в одном классе, они были бы друзьями, если бы оказались в одном отделении на военной службе — то же самое. Судьба предначертала им понимать молчание друг друга, самочувствие друг друга, язык человеческих чувств за пределами различных национальных языков. Сейчас они встретились при самых различных неблагоприятных обстоятельствах — в качестве туриста и местного жителя в маленьком городке — но их наполовину физическое, наполовину духовное сходство все равно давало себя знать.
Жорди направился к колодцу и наполнил свой жестяной таз свежей водой.
— Хорошо бы Консепсьон не проснулась, — вздохнул Давид.
Тот понял его страх перед расспросами, перед сочувствием, перед любопытной дамской парикмахерской.
— Идите сюда и поспите, — предложил Жорди.
Давид без размышлений последовал за ним. Когда-то, в своей прошлой жизни, он с жалостью и состраданием смотрел па брезентовую раскладушку с серым солдатским одеялом; теперь же был счастлив, что moi па ней растянуться.
Когда он вернулся в монастырь, Люсьен Мари лежала, устремив взгляд па дверь, как будто уже давно его поджидала. Она выглядела совсем маленькой под одеялом; положенная высоко на подушке рука, казалось, принадлежала не ей. Раньше Давид не замечал, как красивы ее темные глаза, и какие они блестящие.
Монахиня у постели чопорно застыла и спрятала руки в рукава, когда Давид подошел и поцеловал Люсьен Мари.
— Извините, сестричка, — произнесла Люсьен Мари слабым голоском.
Давид уселся на красивый стул с прямой спинкой, сохранившийся, вероятно, еще со времен инквизиции.
— Сколько хлопот я тебе доставляю, — пролепетала Люсьен Мари тем же тоненьким голоском.
Давид не ответил. Он не мог, к горлу неожиданно подступил комок, и он заплакал, когда сознание того, что чуть было не случилось, обрушилось на него, как водопад. Он забыл о монахине, спрятал в одеяло Люсьен Мари свое лицо; ее рука все гладила и гладила его волосы.
Потом он услышал, что к нему обращается монахиня.
— У нее из-за вас повышается температура! — повторила она строго.
Он виновато посмотрел на Люсьен Мари. Да, и в самом деле, глаза ее подозрительно заблестели…
— Лучше вам теперь уйти.
— Нет! — воскликнула Люсьен Мари. — Клянусь, что жар снижается… Мне так больно… Я умру, если он уйдет…
— Вот видите, а теперь у нее повышается температура из-за вас, — укоризненно сказал Давид монахине.
Но потом они заключили перемирие и уселись опять, каждый по свою сторону ее постели. Люсьен Мари успокоилась, погрузилась в забытье. Через несколько часов, когда она опять открыла глаза, он прошептал по-шведски, как будто монахиня не услышит его через свой головной платок.
