Неизвестно почему, по это трезвое выражение заставило их броситься друг другу в объятия.
— Правда? Тебе не удалось изгнать меня из своих мыслей?
— Когда я пытаюсь, кровь стынет в моих жилах, а небо становится черным…
Внезапно Давид испытал сладостное чувство возвращения к себе домой, чувство глубочайшей близости к женщине рядом с собой, как будто она была его соотечественницей. Вот что сделали с ними эти годы, почти против их воли: вырвали обоих из их прежнего окружения, заставили образовать свою собственную крошечную нацию.
А какую мудрость выказали Консепсьон и ее приятельницы, распознав в Люсьен Мари его настоящую жену. И в самом деле — именно этим она для него и была.
— Подумать только, что в жизни могут быть такие сюрпризы, — подивился он.
— Разве такая уж неожиданность, что наше чувство еще у нас сохранилось?
— Вероятно, нет. Но человек такой скептик, что часто обманывает самого себя. Не решается принять всерьез свою собственную серьезность…
Она продолжила его мысль:
— Думаешь: наши отношения висят на волоске, и в какую-нибудь постылую минуту хочешь его вырвать. Но тут вдруг открываешь, что волосок-то тугой и прочный, как нейлоновая нить, и ты только делаешь себе больно.
— И потом есть еще кое-что, — задумчиво произнес он, — я не сомневался в своей серьезности, или в том, что я могу сохранить тебе верность. (Перестань так на меня смотреть!) Но меня всегда одолевало чувство какой-то безнадежной уверенности — все то, что накрепко запирают, вянет и умирает…
— Ты и сейчас так думаешь?
— Нет. Нас с тобой это не касается.
— А ты больше не боишься, что брак для тебя будет тюрьмой, пленом, где твое искусство умрет?
Давид помолчал немного, потому что в этих словах в сжатом виде он услышал как раз то, чего так боялся. Только он не знал тогда, что она все это так ясно видит.
Она продолжала:
— Один раз ты написал мне письмо, которое меня глубоко взволновало. В нем ты просил меня быть той, кто говорит «нет» — той, кто не разрешит тебе увязнуть в сетях…
Давид вспомнил ту ночь и то настроение, когда он писал письмо, каким издерганным он себя тогда чувствовал из-за своего одиночества и тоски, как боялся не устоять.
Это было во время его развода с Эстрид. Как много в нем накопилось тогда угрюмой враждебности, и выходила эта враждебность из него не сразу, а постепенно и болезненно, как кусочки стекла.
Он потер рукой лоб:
— Сейчас мне все это кажется таким далеким… Той проблемы для меня уже больше не существует. Во всяком случае в такой плоскости.
