Что это — или мне померещилось, или я вдруг возомнил о себе? — подумал Давид. Ему показалось, что все женщины в дамской парикмахерской как будто только и ждали его. Глаза глядели на него от фенов и от тазиков для мытья головы, и он мог бы поклясться, что там царило напряженное молчаливое ожидание, сменившееся жарким шепотом, как только он обратился к ним спиной — звуком таким же отчетливым и коллективным, как жужжание насекомых над лугом.
Он пробирался в полутьме между непонятным испанским хламом, несколько других очертаний и с другим запахом, чем хлам на шведском чердаке. Потом открыл дверь в ожидании темноты другого оттенка.
Но сегодня ставни оказались распахнутыми настежь. От неожиданного слепящего света он прикрыл глаза.
Какое-то благоухание… Кто-то здесь есть…
Он оцепенел, напрягся, уже знал.
Секунда отчуждения, почти враждебности.
Черный дождевой плащ на кровати. Открытая дамская сумочка на стуле.
Там стояла она, немного позади него, у маленького зеркала на стене, и проводила гребнем по своим черным волосам. Обернулась к нему мягким, гибким движением и с руками, еще поднятыми над головой. Улыбнулась.
Одна волна накрыла его с головой: смыла недели и месяцы после их последней встречи. Еще одна волна унесла прочь темные гроты, лодки и хвост белокурых волос.
И еще одна: подняла его к Люсьен Мари.
Ее руки еще не успели опуститься, они естественным движением легли ему сзади на шею.
Его губы и не подумали искать слова, они искали ее. Нашли — небольшую жесткость волос, изогнутую линию шеи, ее горячий рот. Ее гибкое тело, устремившееся навстречу его телу, сначала с робостью, потом в приятии.
— Как ты сюда попала? — промолвил он, наконец.
— На самолете.
— До Барселоны?
— Да. А потом ехала на трех старых глупых автобусах.
— И всегда ты на меня действуешь как шок.
— Благодарение богу, — прошептала Люсьен Мари. Ее зрачки расширились, тонкие крылья носа трепетали. Да, да — она приехала сюда с целью завоевать его снова — если нужно. Сейчас она была в полнейшей истоме, она дрожала от ликования, что колдовские чары между ними сохранились, остались прежними. Что письма, что слова, по сравнению с этим свидетельством в каждом нерве их тел: мой любимый. Моя любимая. Половина моего я. Мое море, чтобы я мог утонуть. Моя блаженная смерть.
Он подержал ее на расстоянии, не сгибая рук:
— Дай мне на тебя поглядеть.
— Нет…
— Я тебя все еще не узнаю. Ты стала такой парижанкой.
Парижанка улыбнулась:
