— Я полагаю, все же, что ты должна оплатить тот счет, — сухо произнес он.
Наэми хлебнула кофе двумя длинными и звучными глотками, как бы испугавшись, что он у нее отнимет и кофе.
— Как строго ты говоришь, — сказала она. — Ты что, верующий?
Он был уверен, что она над ним насмехается, — над тем свойством его натуры, которое требовало уважения к закону. По крайней мере к некоторым законам.
— Я ненавижу «художников» подобного рода! Настоящие художники не имеют с ними ничего общего!
— Да, но если нет денег…
— Ты ведь их потом получила! Сколько у тебя?
Она ответила хмуро, надув губы:
— Двести.
— А сколько вы там задолжали?
Она так и завертелась на стуле.
— Не помню…
— Сколько?
— За четырнадцать дней.
— По скольку за день?
— По тридцать песет.
Давид нацарапал на бумажке и умножил. Сто восемнадцать крон…
— Пошли.
— Ты что собираешься делать?
— Потащу тебя за шкирку на почту. Чтобы тот рыбак на Майорских островах получил обратно свои денежки.
— Ты что, не в уме?.. Не буду же я платить и за Хенрика тоже?
— Вытряхни их у него все до последнего эре, когда вернешься в Швецию. С процентами.
Она сказала с сердитыми слезами на глазах:
— Почему тебе жалко рыбака, а не меня? На что буду жить я?
— Ты-то уж найдешь кого-нибудь, у кого сможешь взять в долг, — вздохнул Давид. Увы, он догадывался, у кого именно. Он как раз получил немного денег после матери. Немного, правда, но все же какой-то резерв.
Когда дело было закончено и они вышли от почтовой дамы на цветастом диванчике, Давид вздохнул с облегчением, как будто с него свалилась тяжесть. Он улыбнулся, с некоторым удивлением иронизируя над собой, и повернулся к ней, чтобы объяснить, зачем он вдруг стал ей читать мораль, когда она с уважением и еще с каким-то едва уловимым чувством произнесла:
— Никогда бы не подумала, что кто-нибудь, кроме верующего, может быть таким строгим.
В замешательстве Давид понял, что у нее это не было насмешкой.
— Что ты имеешь в виду? А ты не думаешь, что неверующий тоже может быть честным?
— Нет, но… — начала она и казалась совершенно сбитой с толку. — Там-то, дома у нас, ясно, все знают, что такое грех и проклинают его — но писатели и всякие другие…
Давид улыбнулся:
— Ну, не все же писатели оставили в твоей душе такой горький осадок?
— Я знаю только немногих, — призналась она. — В той компании, куда я попала, когда приехала в Стокгольм, было несколько человек из тех, что пишут в газеты — иногда, если удастся пристроить то, что напишешь — и несколько художников. И все они жили, как придется, часто вместе, а деньги — да денег почти ни у кого и не было.
