Но пока еще шрам этот все время напоминал о себе, ей не хотелось снимать жакет; она переняла манеру монахинь покрывать одну руку другой или прятать руки в рукава.
— Мы были не в тюрьме, — сказала она тихо. — Но мой брат там сидел — пока они его не убили.
Давид предостерегающе толкнул ее ногой под столом — зачем касаться такого болезненного воспоминания? Но про себя сразу же отметил, насколько тактичным был ее ответ, как он снял налет необычайности с вопроса Анжелы Тересы. Это был ответ на той же длине волны — и поэтому Анжела Тереса смогла очнуться и на минуту вернуться к жизни.
— В нашей войне? — спросила она и наклонилась вперед.
— Нет, в нашей. Против немцев.
— А, — произнесла Анжела Тереса и немного подумала. — Значит, была еще одна война?
Мимо нее она прошла, не оставив следа.
— Расскажите о вашей войне, — попросила она.
Наверху в их комнатах им показалось сыро и холодно после теплой кухни. Испанские лампочки одиноко висели где-то высоко под потолком. Оба осмотрелись кругом со сжавшимся сердцем и ощущением чего-то нереального: неужели действительно мы будем жить здесь? Спать, отдыхать, работать? Неужели?
Анунциата покричала на лестнице и спросила, не нужна ли им бутылка с горячей водой. Давид коротко откликнулся: нет, спасибо.
— Какое неверие в наши силы, — пробурчал он.
— Не хвастайся уж, — сказала Люсьен Мари. — Мне бы конечно бутылочка не помешала.
Ничего, она не замерзнет. Они заснули под шорох дождя, прерываемый дробным стуком тяжелых капель.
Пока они спали, высоко в небе подул ветер и прогнал тучи. И проснулись в совершенно обновленном мире, где каждая травинка сверкала и переливалась на солнце, а каждый листок напрягся от жизненных соков.
Давид вошел в купальном халате, с влажными волосами после душа, и принес поднос с черным кофе и горячим молоком.
Люсьен Мари протерла глаза и села в постели:
— Ты сварил кофе?
— Ну, Анунциата, если на то пошло. Хочешь в постель? А то здесь есть солнечное местечко…
— Иду, — заторопилась она.
В холле имелась двойная дверь; казалось, она выходила на балкон. Балкона однако там не было, а одни только чугунные кованые перила, но когда утреннее солнце вливалось в распахнутые двери, человек находился как бы на улице. Они уселись на пол, на подушки, а посредине поставили поднос. Почему и когда фиксируется в памяти какое-то одно определенное мгновение, как некое уплотнение действительности, как концентрация реальной жизни — хотя ничего особенного или нового в сущности не происходит?
