Еще разок, Жбан, – говорю я, прилаживая трубку рентгеновского аппарата. Жбан давно все усвоил. Он наклоняется и ждет, пока его бесценный кадык не окажется ровно напротив отверстия. Когда он нервно сглатывает, треск слюны в старческом горле выносит уровень записи за пределы шкалы. Лори подправляет коэффициент сжатия. Микрофон защищен плевалкой, поэтому наша мобильная лаборатория выглядит как настоящая студия звукозаписи. “Дайте человеку воды, – орет Гэри, – сушняк у него!” Пока Жбан пьет, все звуки в комнате затихают. Его татарская физиономия лучится самодовольством. Сукин сын начал проникаться чувством собственной исключительности.
– Так, Жбан, поехали. Начнем с букв, как всегда.
Мы фиксируем на ренгтеновских снимках его ротовую полость и голосовые связки, чтобы разобраться в механике “цока”. Таинственный “цок” – это звонкая гортанная смычка, и именно с ним приходится возиться больше всего. Прошу заметить, этот звук совершенно не похож на “цок”. Мы его так называем, потому что его нужно хоть как-то называть. На самом деле он звучит, как будто под водой ломают ветку. Лори говорит, что “цок” напоминает ей зулусский щелчок, но в нашем случае различим еще влажный, тягучий откат. Иногда я как будто слышу две ноты, взятые одновременно, на тувинский манер, – но тувинцы так только поют. А главное, мы никогда не узнаем, что это – особенность языка или личный речевой дефект информанта. Жбан – последний на свете носитель разговорного курлыка. Он сам и есть курлык. Что он скажет, то мы и запишем. И если ему захочется навешать нам лапши на уши, лапша эта пойдет в словарь.
Я не историк и не лингвист. Вы, наверное, это и так поняли по моей манере выражаться. Я даже не врач, несмотря на белый халат. Я рентген-лаборант, или, если прибегнуть к высокому стилю, радиографист. Иными словами, я нажимаю кнопки на мобильном рентгеновском аппарате. Поэтому я не стану посвящать вечер пятницы мучительным размышлениям о смерти языка, о том, как год за годом вавилонское столпотворение подбиралось все ближе и ближе к деревне Жбана, к его дому, к его астматическому горлу. Вчера приходили его внучки – они не знают ни слова по-курлыкски. С ним они говорят по-русски, с нами по-английски, а между собой – на смеси русского и украинского, которая называется суржик. У меня голова пухнет, когда я начинаю обо всем этом думать.
Между тем Жбан снова при деле. Он начинает с торжественной декламации алфавита, перетасованного по Лориным правилам: сначала гласные. Потом только шипящие. Когда с шипящими покончено, я передвигаю трубку. Теперь Жбан почти затыкает отверстие влажным от слюны подбородком. Он похож на тех самоубийц, которые нажимают курок винтовки пальцами на ноге. Я на мгновение представляю себе потолок, заляпанный мозгами Жбана. Кирдык курлыку.
