Заезжаем в гараж и паркуемся.
— Надеюсь, вы не меня имеете в виду.
Щелкают замки на дверях.
— Да, я тоже надеюсь.
Гараж не достроен: на голом бетоне даже нет привычной разметки. У владельца, наверное, закончились деньги прямо в процессе работ.
Так что помощи тут не дозовешься.
Выходим. Иду вслед за Стенли и Захаровым, а громила с татуировкой замыкает шествие. Когда я принимаюсь озираться, он легонько подталкивает меня в спину затянутой в перчатку рукой.
Гараж новый, а здание, которое к нему примыкает, наоборот — старое. На табличке значится: «Таллингтонская фабрика по изготовлению ниток и иголок». Тут уже давно никто не работает: окна заколочены, а доски заросли толстым слоем жирной черной грязи. Кто-то, наверное, решил перестроить ее в жилой дом, как раз перед последним экономическим кризисом.
Гоню прочь непрошеные мысли — меня же не убивать сюда привезли? Дедушка рассказывал: привозят тебя обычно куда-нибудь такие все дружелюбные, а потом бах — пуля в затылок.
Засовываю руку в карман и принимаюсь незаметно стягивать перчатку. Сердце колотится, как бешеное.
Подходим к лестнице, Стенли немного отстал, Захаров жестом приглашает меня подниматься первым.
— Лучше вы, я-то не знаю, куда идти.
— Осторожничаешь? — смеется он и поднимается сам.
За ним Стенли и громила, я оказываюсь позади. Снял-таки перчатку, сжимаю ее в кулаке.
На втором этаже коридор, освещенный мигающими лампами дневного света. Некоторые перегорели. Передо мной маячит спина громилы. Подходим к большой железной двери.
— Надень. — Захаров достает из кармана пальто черную лыжную маску.
Страшно неудобно натягивать ее на голову одной рукой. Они, наверное, заметили, что вторую я держу в кармане, но молчат.
Стенли стучит, три раза.
Дверь распахивает какой-то незнакомец. Лет ему около сорока. В грязных джинсах, голый по пояс, высокий и худой, со впалой грудью и весь в татуировках: скелеты, отрубающие головы обнаженным женщинам, черти с раздвоенными языками, надписи на кириллице. Татуировки выполнены черными чернилами, и рука у мастера дрожала — любительские; наверняка в тюрьме делали. На лицо падают длинные засаленные пряди. Одно ухо почернело — совсем как дедушкины пальцы. Он здесь не первый день: на полу стоит койка, застеленная грязным одеялом, посередине комнаты стол, сооруженный из строительных козел и куска фанеры, на нем валяются коробки из-под пиццы, почти пустая бутылка водки и завернутые в фольгу остатки пельменей.
