– Валентин? – осторожно спросил человек голосом Саши Ивакина. Повернулся, крикнул обрадованно: – Таня! Так это же Валентин!
Сизов обессиленно сел на что-то стоявшее у порога.
– Как же это? – бормотал он. – Как же?..
– Чего стоишь, проходи.
– Саша?
– Саша, Саша! Да проходи в комнату. Хотя нет, сначала мыться, переодеваться, как полагается.
– Но я ведь…
– Знаю, все знаю. Подробности потом.
Только тут до Сизова как следует дошло: точно, Саша Ивакин, живой и здоровый. Это было его неизменным правилом: первое, что должен сделать человек, вернувшийся из тайги, – помыться и переодеться. После этого он может поздороваться.
Сизов мылся во дворе, раздевшись до пояса, и все поглядывал на Сашу, поливавшего ему прямо из ведра. Он словно бы вырос за это время, а может, только похудел и потому вытянулся. Все те же темные глаза в глубоких глазницах, все тот же мягкий взгляд. Все так же чисто выбритое лицо. Только шрам новый, большой беловатый, перекинувшийся со лба на скулу.
– Как же ты?
– Мойся знай. Потом поговорим.
Он вынес Сизову пару нижнего белья, тонкий свитерок, свой праздничный костюм. С интересом повертел в руках вдрызг разбитые чуни, потрогал пальцем стершийся до корда автомобильный протектор на подошве и вдруг, размахнувшись, забросил их за забор.
– Казенное имущество-то, – сказал Сизов.
– Ничего, отчитаемся.
Когда Сизов оделся, Саша осмотрел его со всех сторон, взял за руку, как маленького, повел в дом. Там уже был накрыт стол, шкворчала яичница на сковороде, грудой лежали в миске куски мяса, стояли соленья, варенья, всякая таежная снедь.
– Гляди, Таня, вот наш Валентин, – сказал Саша, подтолкнув Сизова к приодевшейся жене.
Таня наклонила голову и покраснела. И Сизов понял почему: чувствовала себя неловко за те горькие слова, которые наговорила ему полгода назад на суде.
– Извините меня, Валентин Иванович, – сказала она, не поднимая глаз. – Но ведь вы сами…
– Чтобы ничего грустного! – весело воскликнул Саша.
– К сожалению, про войну не забудешь, – сказал Сизов.
Саша посуровел в один миг, потемнел, словно в нем вдруг выключили лампочку.
– Война! – повторил он. – Что ж война? – И оживился: – Война как раз того и хочет, чтобы мы разучились улыбаться, перестали верить в будущее.
Он указал на стол, сел первый, налил рюмки. И вдруг спросил сердито:
– Никак не пойму, почему ты из колонии бежал?
– Сначала медведь. А потом, потом…
Он засуетился, приволок из сеней сверток, развязал. Матово поблескивавшие обломки горной породы, измельчившиеся в дороге, рассыпались по столу.
