Про мужа Люба могла говорить часами. Дело в том, что Павел, оказывается, невероятно талантлив, таких людей вообще не осталось, всех сгноили в сталинских лагерях, всех перестреляли, поистребляли (Вадик понял, что в ней говорит голос мужа — даже интонации слегка изменились). А те, кто остался, вынуждены копать картошку, разгружать вагоны, работать тупыми клерками, зарывая свой талант в землю. Потому что им нужно есть. И по большому счету, если взять две единицы — Любу и Павла, живущих вместе, то нет ничего прекраснее, чем возможность дать ему закончить дело всей своей жизни под прикрытием ее нежного широкого крыла.
— То есть из нас двоих больше толку получится от него, я-то умею что делать… есть я, нет — все равно после себя только детей оставлю, — сказала Люба, — но я ничего, я справлюсь — я вон какая сильная. И еще одного ребеночка рожу, и все у нас будет хорошо! Вадик быстро попрощался с ней, шел как в тумане по зимнему серому парку, в мусоре и лужах, мимо гудящей трассы, под пересекающими массив вышками ЛЭП, не чувствуя холода в покрасневших ушах. Сев в машину, он положил лицо на руль и почувствовал, что сейчас заплачет.
Славка почти заплакал во время несостоявшегося первого свидания. Он не смог придумать ничего более оригинального, чем, созвонившись, якобы узнать, как продвигается работа, попросить ее спуститься во двор за авансом. Люба очень удивилась, ведь еще никто не видел результата, верили на слово. Она спустилась — в дубленке поверх спортивного костюма, — радостно улыбаясь, стала заглядывать в окна его джипа.
— Люба, садись, — сказал Слава, кивая на переднее сиденье, — садись, нам надо поговорить.
Какая-то тень мелькнула на ее лице, но Люба покорно села и захлопнула дверь.
Он начал говорить об истории и философии, Люба почувствовала облегчение, было видно, как расслабляется ее тело: места, что соприкасаются с кожей сиденья, пальцы, теребящие изнанку потертой дубленки, лицо и шея. Важно было смотреть на нее не так, как он обычно смотрит на женщину, а вести себя как закомплексованный зануда, срывающийся на единственной дуре, поверившей в него. Потому что Люба могла, без сомнения, послать и матом и действовать с ощущением той же острой необходимости, правоты — как она бьется за копейки для обеспечения семьи. «Самое главное, — предупреждал Вадик, — что ей это на самом деле очень нравится».
Потом он тихонько вырулил со двора, направившись в сторону Броварского проспекта. Была глухая промозглая темная ночь. Он остановил машину в самом начале новой дороги, ведущей в Борисполь.
