На адмиралтейской башне, по которой все петербургские жители сверяли свои часы, пробило шесть, когда начался доклад, достопамятный для наших героев по своим последствиям.
Как ни привык петербургский губернатор к гневным вспышкам царя, но сегодня этот гнев проявлялся так яростно, что докладчик почувствовал нервное утомление. По его лицу от усилий сдерживать внутреннее волнение и ничего, кроме почтительного внимания, не проявлять, пробегали судороги, и он с нетерпением ждал конца нравственной пытки, которой его подвергали. К каждому донесению, самому ничтожному, государь относился так придирчиво, и решения, изрекаемые им, были так жестоки, что граф с недоумением спрашивал себя, как сделать, чтобы хоть сколько-нибудь согласовать волю своего державного повелителя с правилами самой элементарной справедливости? Со вздохом облегчения увидал он, что остается только один доклад, когда государь, не поднимая на него глаз и продолжая подписывать приказы, отрывисто спросил:
— Что у вас еще, сударь?
Граф бросил беглый взгляд на бумагу, которую держал в руке.
— Из городских приключений минувшей ночи, ваше величество, покушение на самоубийство дочери портного мастера Клокенберга.
Должно быть, это заявление поразило царя своей неожиданностью: он быстро поднял голову и устремил на графа недоумевающий взгляд.
— Что такое? Дочь Клокенберга? Что за Клокенберг? — запальчиво крикнул он.
— Портной мастер, ваше величество.
— Слышал, сударь, что же дальше?
— Его дочь бросилась в Мойку с целью утопиться, ваше величество.
— Хорошо-с, но по какой причине?
Граф снова заглянул в бумагу.
— От любви к синодскому регистратору Максимову, ваше величество.
— Регистратор? Дворянин?.. Клокенберг противится их браку? Почему?.. Немецкая фанаберия? — отрывисто ронял царь свои вопросы, не дожидаясь на них ответа, и, с возрастающей запальчивостью, возвышая голос, грозно выкрикнул. — Немец, потому и упрям! Не дозволю своевольничать! Обвенчать!
Максимов отлично устроился на новой квартире у старой купчихи, такой толстой и здоровой, что она одним своим видом могла служить рекламой хорошего питания. Так красноречиво расписывала она ему, какими обедами и ужинами она будет кормить его, что от одних ее слов у него появился аппетит.
Помещение в три комнаты с четвертой, темной, для Мишки, она уступила Максимову в отдельном флигеле среди сада, или, лучше сказать, огорода, с кое-где одиноко растущими старыми липами и березами. Это было для молодого человека как нельзя больше кстати ввиду знакомства, недавно заведенного им с одной из обитательниц здешней местности, Пелагеей Семеновной, разбитной молодухой, муж которой, приказчик богатого торговца рыбой, всю жизнь разъезжал по России по делам хозяина. Максимов увидал ее в первый раз в церкви и пленился ее черными глазками и румяными щеками с ямками. Да и она не могла не обратить внимания на молодого красавца с веселыми, влюбленными глазами. Он так понравился ей, что для того, чтобы узнать про него всю подноготную, она свела знакомство с Мишкой.
