— Мы будем стараться, чтобы вы остались довольны, — поспешила она ответить.
«Мы», то есть она с Анисьей. В кухне они обе распоряжались полновластными хозяйками, и Кетхен мысленно дала себе слово каждый день подавать ему теплую булку к кофе, самое свежее масло и самые густые сливки с пенками, а к обеду каждый день печь для него либо фланкухен, либо вафли с вареньем, либо пышки — все, что она сама любила и что, по ее убеждению, все должны были любить.
Какое счастье было ей заботиться о Максимове и угождать ему! С мыслью о нем она и просыпалась, и засыпала.
Когда утром, уходя на службу, он проходил мимо кухни, она, давно одетая, тщательно причесанная, вся розовая от радостного волнения и с весело сверкающими глазками, ждала его на пороге растворенной двери, чтобы сделать ему книксен и услышать его приветствие: «Доброго утра, Кетхен». Только три слова — ничего больше. Таким шутливым и разговорчивым, как при первом их свидании, когда она показывала ему комнаты в мезонине, она уже больше не видела его.
Отец тогда очень сердился за то, что не Анисья, а его дочь показывала мезонин новому жильцу, и строго-настрого запретил Кетхен ходить наверх. Должно быть, Максимов проведал про это через своего Мишку, потому что с этих пор совсем перестал обращать на нее внимание и при встречах не глядел на нее, так что все ее невинные старания казаться красивее пропадали даром. Но это не мешало ей постоянно думать о нем, и, когда она заплетала свои длинные белокурые косы, укладывала их вокруг маленькой грациозной головки и оправляла кисейную прозрачную косыночку на белых плечиках, ей все мерещилось красивое молодое лицо их жильца со смеющимися глазами.
Ни днем, ни ночью не покидал девушку этот образ. Днем она прислушивалась к шагам Максимова наверху и к его голосу, когда, забыв притворить дверь на лестницу, он разговаривал с Мишкой, и с нетерпением поджидала минуту увидеть его хотя бы мельком, а ночью он являлся ей во сне.
Теперь, кроме этих грез, у нее ничего не осталось, и она будет просыпаться не с радостным чувством, что он от нее близко, в одном с нею доме и что она сейчас увидит его, а с тоскливой неизвестностью относительно его. И всегда так будет, всю жизнь. К Рождеству приедет длинный Фриц, ее выдадут за него замуж, и тогда она будет еще несчастнее — у нее не останется ни одной светлой надежды на будущее.
Усиливаясь с минуты на минуту, тоска сжимала сердце Кетхен так нестерпимо больно, что она кидалась от кровати к окну и обратно, не будучи в силах даже и минуту просидеть или пролежать на одном месте. Никогда еще не страдала она от одиночества так, как в эту роковую ночь. Жизнь бы, кажется, с радостью отдала она, чтобы кому-нибудь поведать свою печаль и на чьей-нибудь груди выплакать свое горе.
