— Ма che studio! (Какая там студия!) — отвечал художник и тыкал рукою по направленно остерии Жанны.
— Piano, pianino, garzon (тише, тише, мальчик)! — был обыкновенный совет брадобрея, хитро ухмылявшегося про себя. — Берегись, не обожги крылья: ведь у моей крестницы есть страстно ею любимый Тито. Даром только кровь портить будешь.
Но Гаусвальд его не слушал и быстро шагал со своим мольбертом и ящиком в остерию.
Он терпеливо ждал, лежа под большим платаном, когда хорошенькая натурщица, окончив свою работу в саду, подойдет к нему и скажет, не протягивая ему испачканных в земле рук:
— Ну, я сейчас буду готова, только руки вымою.
Эта фраза была сигналом для молодого художника; он быстро поднимался с своего мшистого ложа, расставлял мольберт и приготовлял краски и кисти.
— Вот и я, начнем, — говорила Жанни, принимая совсем неудобное для нее положение на одном колене.
Но Гаусвальду не было никакого дела, что испытывает молодая девушка, стоя так долго в неудобной позе. Он восхищался ее красивым лицом, упивался взглядом ее глубоких темных глаз, стараясь передать то и другое на полотне, и когда ему это не вполне удавалось, он нервно бросал кисть и говорил тоскливо ожидавшей позволения встать девушке:
— Basta, signorina (довольно)!
Благодаря таким нервным вспышкам художника, портрет медленно подвигался вперед, но Жанни не роптала на неудобство позы и медлительность художника. Она сама нуждалась в его присутствии; не видеть хотя один день его рослую фигуру, не слышать его голоса было для нее лишением, и однажды, когда он не пришел на сеанс, она, прождав его до вечера, сбегала, под каким-то предлогом, к крестному, чтобы узнать, что сталось с синьором Сандро.
Ту же самую песню, как и художнику, пел ей старик-крестный.
— Эй, Жанни, не обожгись, — предупреждал он девушку, — вспомни про Тито.
Жанни смеялась, но уже не по-прежнему, — в ее смехе звучали тревожные нотки.
Время шло, сад все густел, его спеющие плоды все ярче и ярче наливались соком, окрашивая свою кожу, солнце все щедрее расточало им свои пламенные поцелуи. Небольшая куртина [5] роз посредине сада, прихоть Жанни, пышно распустившись, еще больше усиливала пряный аромат маленького рая молодой девушки. Работы в винограднике кончились, стояла средина июня; удушливая жара гнала все живое в прохладу, в каменные стены домов; выносить палящие лучи солнца было невозможно, но Жанни и художник точно ничего не замечали. Она самоотверженно выстаивала часы на солнцепеке в своей неудобной позе, не давая ничем заметить Гаусвальду, что она чуть не готова упасть в обморок от жары. В свою очередь и он выносил стоически зной и все писал и писал. Портрет был близок к окончанию, но кроме Жанни его никто не видел, для чего художник ежедневно уносил его домой и тщательно прятал от любопытных.
