— Чайку еще не прикажете ли? — приставал Чесалкин.
— Нет, благодарю.
— Ну, водочки на сон грядущий! Уж извините, больше просить нечем.
— Нет, и водки не хочу.
— Ну, а мы как, отче? — спросил Семен Иваныч и подмигнул.
— Ничего.
— Значит, можно.
— Даже должно.
— Так давай чокнемся.
Чокнулись и выпили.
— Мы теперь, дьякон, с тобой пойдем спать на мою половину. Там и тепло и не дует.
— Это ничего. Теперь недурно лечь на ложе беспечности и на подушку упования!
— Только ты, никак, без сорочки?
— Как есть в чем мать родила!
— Ну, я тебе дам свою, пойдем… Графинчик-то захвати, может пригодится. Мы еще с тобой чашу споем.
— И это можно, — проговорил дьякон, забирая графин и рюмки.
Семен Иваныч потушил лампу и, пожелав мне покойной ночи, ушел с дьяконом. Вошла Матреша, что-то сунула под диван и скрылась. Немного погодя я лежал уже, как говорит дьякон, на ложе беспечности и на подушках упования и, откровенно сказать, ничуть не досадовал, что это ложе состояло из мягкого пуховика и таковых же подушек. Я потушил свечу, и все затихло. Только снаружи доносился шум падающей на колеса воды да хлопанье мельничных сит. Изредка вскрикивали гуси.
Несмотря на усталость, я проснулся довольно рано, потому что насколько купеческие дома щеголяют пуховиками, настолько же диваны их изобилуют клопами. Разыскав свое платье, которое, как оказалось, уже просохло, я оделся и вышел на воздух. Утро было восхитительное; туман расстилался над Ильменем, то поднимаясь и выказывая зеркало воды с разбросанными здесь и там камышами, то опускаясь пеленой и закрывая все от любопытного взгляда. Мельница и вообще все мельничное строение, в том числе и брусяной новенький флигель, отлично покрытый соломой, с резным крылечком и зелёными ставнями, смотрели весело и уютно, прижимаясь друг к другу, чтобы теплее было в это свежее осеннее утро. Громадные старые ветлы возвышались здесь и там, далеко раскидывая в воздухе свои чудовищные ветви. Лист на них уже желтел и, падая на землю, покрывал ее желтым ковром. Мужики, покрытые мукой, суетились вокруг мельницы, то взбегая по лестнице на вышку, то спускаясь вниз и исчезая в растворенной мельничной двери. Колеса шумели, сита дружно и торопливо стучали, как будто стараясь заглушить поспешный стук ковша. Возле хлебных амбаров, покрытых железом, стояло несколько возов с пшеницей; приказчик насыпал пшеницу в меру, ставил на косяки мелом кресты и палочки и выкрикивал: пятая, шестая, седьмая! — а мужики таскали пшеницу в амбар.
