Проснувшись однажды, Огородников быстро вскочил с постели, умылся наскоро, надел на себя коротенький полушубок, подпоясался, взял шапку и свистнул Амалатку, направляясь к двери.
— Ты куда это, Иван Игнатьевич? — спросила робко жена.
— В город! — ответил Огородников и вышел из избы.
Чтобы достигнуть большой дороги, ему пришлось чуть не по пояс лезть по сугробу. Амалатка прыгала рядом с ним и после каждого прыжка по уши уходила в рыхлый снег… Огородников даже рассмеялся, глядя на эти отчаянные прыжки.
— Вали, вали! — кричал он. — Прокладывай дорогу!.. Ничего!.. Коли люди забыли про нас, то ведь мы и сами проложим!..
Огородников шел в город с целью узнать: не получил ли следователь ответа на свои запросы?
Придя к следователю, он на этот раз уже не прислонялся к притолке и говорил не плаксивым тоном, а собственным своим голосом, каким когда-то говорил прежде. Видно было но всему, что Огородников как-то приободрился, приосанился и, задумав что-то, решился смело идти к цели.
— Не получали ничего? — спросил он следователя.
— Ничего! — отвечал тот.
— А неизвестно, когда придут эти ответы?
— Неизвестно.
— Стало быть, мне и ходить нечего?
— Конечно, нечего!.. Придет ответ, — так дам знать…
— Такс…
И он вышел вон.
Домой он шел быстро, словно торопился куда-то, и делал такие громадные шаги, что Амалатка даже язык высунула… Пришел он к обеду, поел немного, прилег, а часам к двум дня опять вскочил и, обратись к жене, спросил:
— А где мои суконные штаны?
— Прибраны! — ответила та.
— А валенки длинные?
— И валенки то же самое.
— Достань-ка их.
И когда штаны и валенки были принесены, Огородников начал поспешно одеваться.
— Ты куда это, Иван Игнатьич? — спросила робко Прасковья, удивленная, что муж так тепло одевается.
— В город! — ответил он резко.
— Да ведь ты сейчас из города!..
— А теперь опять.
Прасковья замолчала, но, видимо, не верила словам мужа.
А тот продолжал молча свое дело. Он натянул на себя суконные штаны, две пары шерстяных чулок, валенки; поверх рубахи надел овчинную коротышку, намотал вокруг шеи суконный шарф, а затем уже стал натягивать полушубок.
— Иван Игнатьич, — шептала жена, сдерживая рыдания, — неправду ты говоришь мне!..
— Правду! — оборвал Огородников.
И Прасковья опять замолчала. Выскочила Амалатка и принялась юлить вокруг Огородникова.
— Отрежь-ка хлеба! — приказал он жене. Та отрезала.
— В мешок положи.
— Иван Игнатьич! — взвыла та.
— Делай, что приказывают.
Прасковья проглотила слезы, положила краюху в небольшой холстинный мешок и подала ее мужу. Тот заткнул мешок за кушак, стал перед божницей и, крестясь, начал делать земные поклоны.
