— Хмель, — сказал я.
Все захохотали.
— Так ты думаешь, што моя голова хмель?.. Я, значит, хмель? Слыши-те, што он сказал!
— Это верно, што хмель, — подтвердил другой мужчина. Женщины голосили, называя меня прозорливым.
— Ну, а вот в ее голове што сидит? — спросил он меня, показывая на одну толстую женщину.
Я подумал и сказал: песни, потому что она во все горло поет.
Опять все захохотали, но баба обиделась. Мужчины прозвали эту бабу песней.
— А в твоей што сидит?
— Пирог с малиной… Все захохотали.
— Молодец, брат, ты! Недаром вашего брата на наши капиталы обучают… Дело! Ну-ка, братец, дергани с дорожки-то, — сказал он мне, трепля меня по затылку, и подвел к столу. Гостьи голосили громко, неприятно для городского уха.
— Очень жарко, пыльно, хозяин, — сказал я, желая навести его на разговор.
— Вот я те попотчую… — Он налил мне стакан водки, я выпил, он еще налил, я стал отказываться, но он погрозил за ворот вылить. Я закусил пирогом с рыбой.
— Степка! играй! — крикнул хозяин.
Заиграла гармоника; бабы, подобрав подолы, принялись плясать так, что половицы трещали, платки спадывали с головы, а одна так даже вскрикивала от удовольствия: и-их, ты! Хозяин обхватил меня и стал плясать. Меня стала отнимать молодая женщина. Началась свалка, однако хозяин меня отпустил. Женщины, окружив меня, сцепились руками, топтались, кружились и напевали, делая мне глазки и толкая друг друга: «уж я золото хороню, хороню»… Ямщики, стоя у дверей, глядели на эту сцену и хохотали.
— Попович-то! камедь!..
— Целуйте ево, бабы!..
Начали меня целовать: от одной пахло чесноком, другая отрыгивала чем-то кислым. Ямщики хохотали. Бабы пустились в пляс, припевая громко:
Попьем-ко мы,
Посидим-ко мы!
Право, есть у кого.
Право, есть у него!..
Вдруг одна женщина задает мне загадку:
— Отгадай, расцелую: летом в шубе, зимой в шабуре? — И она подмигнула.
— Будто не знаю? — сказал я.
— Нет, не знаешь.
— Лес, — сказал я.
— А в лесу што делают?
— Грибы сбирают, малину.
Лицо женщины покраснело, она захохотала; ее стали уличать в чем-то нехорошем.
— Петро Митрич, иди чай пить? — сказал мне Верещагин.
— Не хочу, — сказал я и не пошел.
Гости хохотали, разговаривали, прощались. Я вышел нa крылечко и закурил трубку.
Скоро гости прошли мимо меня и весело распростились со мной, а женщина, загадавшая мне загадку, в шутку поцеловала меня и убежала.
Богомолки сидели за воротами, потому что ямщики не пустили их в избу. После обеда, который прошел довольно весело, я вышел за ворота с трубкой. Там, против нашего постоялого дома, шесть девиц играли в мячик с четырьмя парнями. Это были дочери и сыновья содержателей постоялых дворов и отличались от прочих крестьянских детей дородством, красотой и костюмом. Так, девицы были все в ситцевых платьях, а на одной, высокой, семнадцатилетней, черноволосой, было даже шерстяное платье. Девицы играли умеючи в мячик, ловко отворачивались от ударов мячиком, скоро бегали, и их очень забавляло то, как бы им попасть в парня. При моем появлении на улице они сперва смешались, но потом стали еще усерднее играть, как бы стараясь доказать, что они не ударят себя лицом, в грязь. Играя, они часто посматривали на меня, потом вдруг собрались в кучку, парни отошли прочь, а девицы стали шептаться, потом захохотали и начали играть без парней. Вдруг мячик упал к моим ногам. Я не трогался. Девицы рассыпались, но подойти ко мне не решались. Стали толкать друг друга.
