— А мы ужинаем, присаживайтесь, закусите! — ласково обратилась к Шугурскому Гуманицкая, низенькая, толстенькая старушка с двойным подбородком и добрыми глазами.
— «Прошу, — сказал Собакевич»! — пригласил словами Гоголя хозяин, сидевший за столом и аппетитно уничтожавший яичницу.
У него было актёрское, бритое лицо с крупными губами и носом. Он был комиком и балагуром не только по наружности, но и в речах и поступках. Когда-то он мечтал об актёрской профессии, но обстоятельства заставили поступить иначе и сделали его почтовым чиновником. Дружба с Шугурским создалась у них, несмотря на разницу лет и положения по должностям, вследствие того, что оба были более интеллигентными в сравнении с другими служащими, так как Гуманицкий кончил семинарию, а Шугурский до 14 лет жил в качестве товарища в семье одного земского врача, воспитываясь наравне с его сыном. Врач перешёл на службу в столицу, а Шугурский возвратился в собственную семью. Сначала он мечтал продолжать учиться, но умер отец, бывший смотрителем почтовой конторы в уездном городе, и мальчику пришлось поступить в ту же почтовую контору сверхштатным служащим, а когда ему исполнилось 21 год, его зачислили в штат и перевели почтальоном в губернский город Липовецк.
— Какого-то Собакевича выдумал! — со смехом сказала старушка и добавила. — А вы закусите, батюшка, не стесняйтесь!..
— Нет, благодарю покорно, не хочется… — отказался Шугурский, но всё-таки присел к столу и обратился к хозяину, — вы что же это дома-то ужинаете, разве к Громову не пойдёте?
— Пойду, — ответил Гуманицкий, — да разве маменька моя без ужина отпустит? Она и ночь не уснёт! А вы ещё никак не одеты?
— Да я не думаю идти…
— Как это? Почему это? — изумилась старушка. — Там, чать, какое веселье, невест сколько будет!.. Нельзя молодому человеку не повеселиться!..
— Пойдёмте, что за глупости! — стал уговаривать Гуманицкий. — Да что это с вами, батенька? Давно ли мы с вами танцевали, ухаживали и выпивали так, что сами не различали, который вы, который я?!
— Надоело мне что-то!.. — с глубоким вздохом объяснил Шугурский.
— Ну, вы тут побеседуйте, — заявила старушка, уходя за перегородку, — а я пойду уж, лягу… Утопталась что-то за день…
Шугурский долго сидел молча и нервно тёр себе рукою лоб, как бы разглаживая путаницу мыслей. Когда он поднял голову, глаза у него были такие страдальческие, что Гуманицкий невольно воскликнул:
— Уж вы не влюблены ли, батенька?
— Какое! Мне так тяжело, так скверно на душе… И что всего ужаснее, что я сам не могу понять, от чего это со мной делается? Чувствую, как будто что-то надвигается на меня большое, большое, а в душе у меня пусто… Нет, и это не то! Как бы это объяснить вам? Чувствую я, что я не нужен никому… Ну вот, понимаете, Дмитрий Фёдорович, как у нас в конторе бывают письма до востребования… И за ними никто не приходит… И когда их за ненадобностью сжигают, по истечении известного срока, мне делается так больно, так больно!.. Иное из них, может быть, разъяснило бы многое, может быть, перевернуло бы чью-нибудь жизнь, дало бы счастье… Но за ним не пришли, его не прочитали… Затем оно было написано? Так вот и я…
