— Да, на двадцать шесть.
— Раненько встать изволили-с. Всего только десять пробило.
— Разбудили меня, и не понимаю, что у нас швейцар за дурак такой! Пускает спозаранку в номер…
— Ведь вот поди же ты, — выразил свое сокрушение лакей, — кажется, и умный человек, а нет такой догадки, чтобы сказать, что ваша милость и совсем в доме не ночевали.
— Ну, да уж ладно. Я вот буду выезжать, сам ему скажу. А ты поскорее насчет ванны распорядись.
— Слушаю-с.
Затем туалет, особливые заботы о красе ногтей, чтение двух, трех московских газет, в которых он, в сущности, интересовался только происшествиями, театрами и вообще так называемыми легкими или игривыми отделами, — все это заняло время до исхода первого часа.
Он взглянул на только что вчера купленные гладкие золотые часы: они подтвердили мнение желудка, что пора ехать завтракать, и он снова, быть может в десятый раз за это утро, позвонил.
— Узнай, подана ли коляска.
— Готова-с, Иван Александрович, сейчас из соседнего номера сам видел.
Он надел пальто, котелок, взял палку с круглым золотым набалдашником, в середину которого был вставлен сапфир, и медленно, с достоинством изволил спуститься с лестницы. Швейцару он забыл сделать замечание, так как настроение его было столь же радужно, как туго набившиеся в его бумажнике сотенные.
Все тешило и радовало его мелкое самолюбие: сознание уплаченных здесь, в меблированных комнатах, долгов, полученная благодаря этому обстоятельству независимость, сознание возможности позволить себе почти всякую блажь на имеющиеся еще в запасе наличные деньги, раболепное поклонение слуг, хороший экипаж от лучшего во всей Москве и давно каждому известного двора Ечкина, наконец, ясный, безоблачный день.
А день стоял хороший на редкость, в особенности для октября. Солнце светило ярко, чувствовался приятный, бодрящий холодок в воздухе, а ветра не было никакого.
Иван Александрович ласковым словом ответил на все поклоны слуг на лестнице, швейцаров внизу и на заявление кучера: «Здравия желаю-с!»
Он сел в экипаж как-то немного боком, что французы называют en trois quart [1], не развалился, накинул на ноги, захватив повыше колен, плед серо-желтого плюша и приказал:
— В «Славянский базар»!
В большом зале стоял шум от говора сотни посетителей и стука приборов о тарелки. Тут были все больше люди деловые, в числе которых огромное большинство отличалось еврейским типом лица. Многие из них были лютеране и англиканцы, и только некоторые оставались в самом деле евреями, будучи сыновьями николаевских солдат. Вся эта галдящая толпа понабежала с окрестных переулков Никольской и Ильинки, с биржи и других гешефтов.
