— Я видел, как ты ставил тамгу… — опустил голову мальчик. — Но я не умею…
— Смотри! — Отец подошел к лиственнице, взмахнув топором, сделал легкий гладкий затес. Он повернулся к Мирону спиной, и сын не мог увидеть, что проступает из теплой тверди лиственницы. — Смотри! — приказал отец.
На затесе обозначился легкий, едва уловимый силуэт лосиной ноги. Короткие, точные прикосновения топора не причиняли боли дереву, хотя проступило немного сока и смолы. Нога утолщалась, посредине выпирала коленом и заканчивалась внизу острым расщепленным копытом. Над рисунком ноги, слева, отец высек знак — две перекрещивающиеся линии с перекладинкой наверху, что прикрывала крестовину, как шапка. Справа — две прямые затески, слева, внизу, тоже две, только они лежали поперек ствола, а верхние — вдоль, а справа еще одна косая заметина.
— Теперь каждый охотник поймет: Картин с сыном, с двумя собаками по первому снегу, по черной тропе завалил лося, — сказал отец, отбрасывая топор.
О! Как прекрасно время под рукой отца! Оно останется в нем навсегда, и не только в памяти — останется частью души.
Отец, увидев след куницы, неторопливо рассматривал его, прицокивал удивленно языком и, подзывая сына, разводил руками.
— Сын, погляди, — просил совета отец. — Что-то не пойму — то ли соболь такой прошел, то ли куница-желтодушка.
Остро ощупывал Мирон след, принюхивался, оглядывался по сторонам и солидно отвечал:
— Куница прошла, тетюм!
— Наверно, куница! — соглашался отец. — Куда она ушла? — задумчиво, словно советуясь, обращался он к Мирону.
И снова взгляд мальчика остро ощупывал след, бежал впереди следа и как бы печатался в нем самом.
— В сосняк, вон на ту гриву, скользнула, — обретал уверенность Мирон. — Там нынче белка пасется.
Отец теплел, молча улыбался про себя и шел впереди сына, а тот торопился за ним, и подводил его отец к зверю так, что ни зверь, ни птица не могли услышать и увидеть их. Без окрика, покойно, без длинных слов открывал ему отец потаенную жизнь зверя и трав, птицы и рыбы. В тайге нельзя кричать, нельзя оскорблять ее криком. Они были одним, вот что открылось Мирону — вода, травы, деревья, птицы, звери и рыбы. Одним! Ель, сосна, кедр нарождали орех, на орех слетались птицы — много птицы, на орех сбегались белки и бурундучки — много зверька, за белкой идет соболь, куница и кидус. Чем больше ореха, чем больше шишки, тем больше птицы и больше зверя. Нет шишки — лес немой, лес глухой, лес холодный. Свалишь дерево — кого-то ты оставишь без пищи и крова, оголишь землю, а голая земля — что человек без судьбы. Отец все умеет, все знает, все видит и слышит, и Мирон с удивлением замечал, что отец в урмане стал совсем другим — какой бывает река в глубоком месте. Он укрупнился, раздался в плечах и в то же время стал тоньше, как натянутая струна, он то шорох, то шепот, то сливается невидимо с деревом, и он уже дерево, то крадется волком по следу лося, то сам он вдруг — лось, что бьется с волком.
