Летом их пригнали в станицу Сиваково.
На берегу ослепительно сверкавшей реки Ингоды кипела работа: заключенные строили баржи. Сбросили серые бушлаты, засучили рукава грубых бязевых рубах. Слышался визг пил, стук молотков, удары топора. На берегу толпилось дородное начальство, дымила махоркой сонная охрана.
Неузнаваемо обросший за эти годы густой темной бородой Михаил ловко работал острым топором. Потомок рыцарей оказался на редкость способным плотником, вкладывал в работу смекалку и даже некоторые усовершенствования, чем успел завоевать уважение товарищей и авторитет у начальства.
В это утро он заметил на берегу новичков. Двое тоже бородатых, но крайне не приспособленных к физическому труду интеллигентов бестолково дергали жалобно взвизгивавшую поперечную пилу. Она то прыгала, то ее заедало. И вдруг Михаил услышал восклицание на родном языке: один из интеллигентов помянул дьявола на чистейшем варшавском диалекте. Михаил улыбнулся, подошел.
— Здравствуйте, Панове, разрешите вам помочь.
— О, пан земляк! Будьте ласковы, что-то у нас ничего не получается. Будь она проклята, эта пила и вообще все!
— Сейчас наладим. Будем знакомы, — Михаил представился.
Старшин бородач протянул руку:
— Очень приятно. Бенедикт Дыбовский. В недавнем прошлом натуралист, доктор биологии, а теперь — как видите… А это мой товарищ по несчастью, пан Леонид Домбровский.
Битый каторжник, Янковский, незаметно огляделся.
— На нас уже посматривает начальство. Так что становитесь, доктор, напротив, берите ручку пилы и начнем урок. Тяните на себя спокойно и ровно. Так. Нет, назад не толкайте, а отпускайте пилу свободно, теперь тяну я. Не нужно лишних усилий, не нужно нажима. А ну, пан Домбровский, становитесь на мое место!
Когда прозвучала команда на перекур, присели на бревна отдохнуть, познакомились ближе. Стали вспоминать родину и нашли общих знакомых, в том числе вольнодумца князя Кропоткина, соседа Янковских по имению. Михаил признался: взгляды Кропоткина ему импонировали. Дыбовский рассказал, что за участие в восстании, за то, что на его квартире в Варшаве не раз собирались руководители Центрального Национального комитета, его едва не приговорили к смертной казни. Однако революционных идей он не разделял. И все же они подружились, хотя и ненадолго: вскоре их партии разлучили.
Но всему наступает конец. Пришла и к ним половинчатая амнистия: политкаторжан отпускали на «вольное поселение» в пределах Восточной Сибири. Михаил вышел из ворот опостылевшего острога, оглянулся и с изумлением пошагал один, без конвоя. И вдруг, взбудораженный ветром и солнцем первой вольной весны, — сорвал с пальца тяготившее годами — как символ смерти — фамильное кольцо и швырнул его прочь! Сверкнув в воздухе красной искрой, драгоценный перстень исчез в глубоком сибирском сугробе. Через мгновение пожалел: последняя память о матери! Но было уже поздно.
