Ганская новелла | страница 40



— Э… э… — Я не знал, как начать. — Я приехал из Африки… Вы напомнили мне мою мать… Пожалуйста, возьмите это. — Я старался не глядеть женщине в глаза.

— Сядь, — сказала она.

Я не уверен, что услышал именно эти слова: в вагоне стоял шум и грохот, но женщина показала рукой на место рядом с собой, и я поспешно сел.

— Ты говоришь, что приехал из Африки? — спросила она.

— Да, — ответил я.

— Чем ты занимаешься здесь, сынок?

— Я студент. — От волнения я не мог отвечать связно.

— Сынок, оставь их при себе, эти доллары. Я уверена, что тебе они нужны больше, чем мне, — сказала она.

Мы не сказали друг другу больше ни слова, но я почувствовал, что могу открыто смотреть этой женщине в глаза. На своей остановке я вышел, а она осталась одна в вагоне. Она помахала мне рукой и улыбнулась. Я стоял на платформе, пока поезд не захлопнул свои двери и с ревом не умчался в темноту туннеля. Затем я разжал свой кулак и посмотрел на смятые денежные бумажки: одна десятидолларовая и две по одному доллару. И внезапно до меня дошло, что это составляет как раз четыре фунта, от которых когда-то отказалась моя мать…

Чувствуя комок в горле, я бросился к выходу, бормоча на ходу: «Ах, мама!..»


Перевод Евгения Суровцева

Селби Ашонг-Катай (Selby Ashong-Katai)

Непокорный

Давным-давно, задолго до того, как построили в Анкобре паром, жил в деревне на берегу реки лодочник по имени Джато. Был он высок и строен, широкоплеч, с шелковистыми волосами и тонким, красивым носом. Внешность его казалась необычной для этих мест, хотя родился и вырос он в Анкобре.

Деревня эта лежала в глубине страны, далеко от моря и прибрежных фортов. Каждый день к этим фортам из районов, удаленных от моря, тянулись колонны рабов. От побережья им навстречу далеко вглубь шли холмы и останавливались у самых джунглей, где деревья порой доставали до самого неба. Подлесок же был так густ, что в нем могли укрыться и незаметные ящерки, и змеи, и огромные слоны. Лишь немногие жители окрестных деревень знали тропы, ведущие сквозь лес. Те, кто знал эти тропы, служили проводниками бесчисленным колоннам рабов, стекавшимся в прибрежные форты.

В запутанной сети извилистых путей работорговли деревня Анкобра, известная своими проводниками и лодочниками, оказалась весьма важным узлом. Вдоль берега реки, то лицом, то боком к воде, выстроились навесы из пальмовых ветвей, крытых травой. Навесы эти служили пристанищем для рабов, многие дни ожидавших здесь, пока их под присмотром проводников, а изредка и белых торговцев живым товаром не перевезут через реку. Джато был главным лодочником. На него в деревне смотрели с почтительным страхом, и слово его, по сути дела, было для односельчан законом, хотя официально деревней правил наделенный подобающими полномочиями вождь. Джато казался совсем молодым, однако все в Анкобре говорили, что родился он в незапамятные времена, что он ровесник деревни. Старые люди Анкобры — мужчины и женщины — любили, сидя по вечерам у огня, рассказывать ребятишкам о подвигах Джато. Чаще всего говорили, что из всех лодочников деревни один только Джато истинный друг реки. Только он понимает ее язык и может говорить с нею в дни высокой воды. Рассказывали, что однажды река устами Джато заговорила с жителями Анкобры. Она предостерегала лодочников от опасности: намеченную на вечер переправу на тот берег следовало отложить. Однако вождь решил пренебречь предостережением, не подумав, что на утлых гребных лодках придется перевозить людей через бурную реку. А ведь река в этом месте была очень широкой, более полукилометра шириной. Подошло время переправы. Тут-то и появились первые признаки грозящей людям беды.