Сифтон–холл ломился от публики.
Сукхмай Гхош даже не удосужился узнать, сколько мест в зале, прежде чем разослать пригласительные билеты. Единственное, что он предпринял, — зарезервировал все места на балконе и на дверях, что вели туда, вывесил таблички, которые на английском и двух индийских языках — хинди и бенгали — извещали почтенную публику, что места здесь «For ladies only»[60]… Но и это не помогло!
У бедняги Сукхмая голова кругом! Он должен был и встречать именитых гостей, прибывающих на концерт, и улаживать возникающие недоразумения, и за приготовлениями на сцене следить! Двое чапраси и садовник взбунтовались: если их родных и знакомых не пропустят в зал, все трое объявляют забастовку. А каждый из них привел с собою человек пятнадцать — двадцать мужчин и женщин, стариков и детей!
— Вы что, взбесились?! Выше генерал–губернатора себя считаете?! — потный и злой, кричит Сукхмай. — Из‑за вас первые ряды прикажете очищать?! Ну, погодите у меня! Самой мэм–сахиб пожалуюсь!
Сукхмай, наверно, кричал бы и дальше, но тут его жестом подзывает госпожа Ананд.
— Что происходит, Гхош? — недовольно спрашивает она. — Почему задержка?
— Костюмеры… задерживают, — лепечет Сукхмай, заикаясь. — Осветители тоже… подводят. Фокус не получается!
Сидевший рядом с госпожой Ананд Баге хмыкает и, подавшись к ней, прищелкивает пальцами:
— Фокус или фокусы?
Госпожа Ананд косится на него: что ещё, мол, за глупости, Ди–сахиб смотрит!
Сквозь толпу, кишащую в коридоре и проходах, к ней с трудом протискивается Кунти Дэви. Как всегда, с жалобой.
— Наших девушек на балконе местные парни обижают, — еле переводя дух, сообщает она. — Озорники, каких свет не видел!
Госпожа Ананд переводит взгляд на Баге:
— Всех наших девушек веди сюда.
Баге бросается выполнять поручение, и в этот миг в зале гаснет свет.
Бесшумно раздвигается занавес, и взору зрителей открывается черный провал сцены. Лишь одинокая звезда ярко блестит на черном небосводе.
Но вот брезжит рассвет, небо голубеет, и со сцены несётся задорное кукареку–у-у!
Сцена оглашается радостным ку–ку: поет кокиль. На голубом небе тает и гаснет одинокая звезда. В зыбких предрассветных сумерках, еле различимая посреди сцены, спит молодая женщина. Словно объятая негой сладкого утреннего сна, она медленно поворачивается на бок. Г де‑то вверху загораются софиты, и, пробежав по сцене, игривый жёлтый луч задерживается на высокой груди спящей… Вопит, неистовствует зал — со всех сторон несётся надсадное ку–ку! Дрогнув, луч с явной неохотой перемещается на косы спящей.
