Секс между собой у них бывал очень редко и случался только тогда, когда возникало совместное желание их собственной секретной игры. Это желание появлялось всегда неожиданно и всегда обоюдно. Оно было похоже на некое тайное ото всех чудо, которое головой было не понять.
Случалось, в какой-то момент (это могло быть где и когда угодно) глаза их сталкивались на одну самую крохотную молекулу времени, и что-то такое было в глазах, что оба они узнавали: настал их час. С этого момента все другие мужчины и женщины переставали существовать для них; начинались волшебные дни ухаживаний, мимолетных почти стыдливых поцелуев, нечаянных как бы пугливых соприкосновений, скоротечных пустячных обид, счастливых примирений, дарения цветов, подарков, романтических вечеров в самых шикарных ресторанах, телефонных звонков по сто раз на дню. И каждую минуту, каждый час нафантазированное расстояние между ними неумолимо сжималось под воздействием всё возрастающего желания, сумасшедшего хотения друг друга.
Они сдерживали себя до самого последнего момента, когда поздно вечером или ночью, приехав с очередного долгого ужина, они, дрожа от нетерпения, поднимались в ее спальню. Но и там всё происходило медленно, очень медленно, чтобы, не дай бог, ненароком не расплескать долго копившуюся радость.
Несколько часов изнурительных ласк – с дразнящим раздеванием, мучительным любованием и тем, что следовало за этим, когда каждый миллиметр их голых тел становился достоянием жадных языков, – доводили их обоих до любовного бешенства. И вот тогда им было достаточно очень медленного вхождения и нескольких сдержанных проникновений, чтобы Мхов вспыхнул внутри неё ослепительно белым светом, а Мария, закусив подушку, изогнулась в длинной-предлинной судороге, потом разом обмякла до состояния пластилина и впала в тихое неистовство, сопровождаемое безголосой истерикой и обильными слезами.
И когда после всего, придя в себя, вытерев слёзы, Мария крепко обнимала его, прижималась и шептала на ухо: «Любимый, ты лучший…» – Мхов точно знал, что она не врёт, что так оно и есть.
Наверное, их отношения нельзя было назвать любовью в привычном смысле, но Мхов был уверен, что это-то и есть любовь.
Всё очень запущенно, – говорит Данилов-Георгадзе, помешивая серебряной ложечкой в фигурной фарфоровой чашке. Он приехал, как обещал, в 9 вечера и два с лишним часа беседовал один на один с Алексеем в его комнате. Теперь врач пьёт чай за столом в гостиной. Он говорит. Сидящие напротив Мхов и Мария молча слушают.