Миллион миллионов, или За колёсиком | страница 52
Алексей сидит за столом, подперев кулаком щёку. Он ощущает полную невозможность думать о таких вещах. Слишком много в голове своего, другого, к тому же хочется в туалет.
Отец Даниил, меж тем, продолжает:
– Идёт ли речь об обычной, так сказать, красоте? Красоте, состоящей из известных нам предметов искусства и иных зримых и незримых явлений земного мира Господня? Ведь именно так чаще всего трактуется сказанное Достоевским. Дескать, умножай красоту предметов и поступков и способствуй, таким образом, спасению мира…
Отец Даниил неодобрительно качает крупной гривастой головой, сердито теребит окладистую с проседью бороду.
– Вряд ли, вряд ли… Дело-то в том, что Достоевский был человеком глубоко верующим. Ищущим христианином. И неужели он был способен столь приземлено мыслить, так сказать, в разрезе спасения мира? Вздор. Он обязательно имел в виду что-то, да нет, не что-то, а нечто главное, я бы даже сказал, изначальное в христианской вере. Что же это?
Отец Даниил снова заглядывает в глаза детей в смутной надежде разглядеть хотя бы попытку раздумья над непростым вопросом. Куда там! Сидят-то смирно, внимают прилежно, кое-кто даже записывает, но азарта мысли во взорах не видать! На недавнем семинаре в Патриархии, когда он заикнулся о душевной лености школьников, ему попеняли, что, мол, материал, преподаваемый им, больно сложен для детей. Но отец Даниил с этим не согласен! Деяния Господа великолепно просты в своей сложности и не требуют адаптации! Дело в общем кризисе веры, который не скроешь ни цифрами роста воцерковления, поступающими из приходов, ни появлением первых лиц государства в храмах перед телекамерами, ни введением в школах факультативного изучения Слова Божьего. Однако, как бы то ни было, надобно продолжать; служение есть служение, вода камень точит.
– Итак, что же это за всесильная красота, принёсшая в мир спасение и увиденная великим писателем? А красота эта триедина. Это красота подвига Бога-отца, давшего миру Христа-спасителя путём принесения его, сына своего, в жертву. Это красота подвига самого Христа, пошедшего на смерть ради спасения людей. Это, наконец, красота чудесного Христова Воскрешения, как символа нерушимой надежды на спасение!
Звонок с последнего факультатива давно прозвенел, но отец Даниил всё никак не закончит. Алексей автоматически выводит в тетради: «отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына»; чем больше их появляется под его рукой, этих слов, тем меньше в них оказывается смысла: «отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына»; непонятное что-то от какого-то цасына налезает на отца: «отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына отца сына», – с которым неизвестно, что делать и как говорить, угрюмо думает Мхов, сидя в машине в маленьком школьном дворе на задах Маросейки. Он всегда ощущал Алексея как своё продолжение: и внутренне (рассудительный, неглупый, целеустремлённый, обращённый больше в себя, нежели вовне, осторожный в поступках и словах), и внешне (среднего роста, худощавый, крепкий, темноволосый с серыми глазами). Помимо природой данных родительских чувств, сын нравился ему чисто по-человечески. Оттого ещё болезненнее и неприятнее произошедшая с ним в одночасье перемена.