Иногда это была нога из тумана, который тем не менее сохранял свою неподвижную, застывшую форму, иногда — и это было хуже всего — нога состояла из темноты или тени... или вообще из ничего. Той ночью никаких изменений в сновидениях не происходило, или скорее изменения были чисто периферийными и случайными, с небольшими различиями в окружающей обстановке. В центре каждой сцены находилось это неподвижное, нематериальное, невыразительное нечто. Ни у одного сновидения не было сюжета. Они были застывшими и статичными, как живые картины или диорамы, созданные словно исключительно ради демонстрации этой пустоты, этого фантома, о котором ничего нельзя сказать.
Я иногда на мгновение просыпался — должно быть, с дюжину раз, делал глоток воды, тушил свет — и снова, не изменившись от пробуждения, передо мной оказывалась белая как мел реальность, или нереальность, моих снов. Именно в один из таких моментов, когда в окне уже стали заметны первые лучи рассвета, я неожиданно понял, что меня преследуют неврологические сновидения, не лишенные навязчивых фрейдистских аспектов, но привязанные к неизменному органическому детерминанту. И еще я внезапно вспомнил, что, хотя сам никогда раньше подобных снов не видел, я иногда слышал точно такие же описания от своих пациентов, страдавших инсультами, параплегиями, тяжелыми невропатиями, фантомными болями, — пациентов с различными патологиями и повреждениями, общим для которых было одно: серьезные неполадки с образом тела. То, что им снилось ночь за ночью (как предстояло и мне), основывалось именно на нарушениях образа тела и псевдообразах, фантомах, ими порожденных. Мои собственные сновидения, как мне теперь казалось, подтверждали как раз это: часть моего образа тела, телесного Эго, умерла. Такое заключение сопровождалось великой паникой, но и великим облегчением, так что я снова уснул крепким сном без сновидений; однако наутро мне приснился странный кошмар, сначала показавшийся мне, впрочем, всего лишь «обычным» кошмаром. Мы воевали — с кем и почему, оставалось неясным. Что было ясным и повторялось всеми, так это опасение того, что враг обладает абсолютным оружием, так называемой отрицающей бомбой. Она могла, говорили шепотом, пробить дыру в реальности. Обычное оружие только разрушало материальные объекты в определенном месте; эта же бомба уничтожала мысль и само пространство мыслей. Никто из нас не знал, что думать или чего ожидать, поскольку, как нам говорили, эффект такой бомбы нельзя себе представить.
