— Только без музыки? — И продолжал, не давая ответить: — Пойдемте же. Просперо покажет вам свои владения.
Спускаясь за ним на гравийную площадку, я сказал:
— У Просперо была дочь.
— У Просперо было много придворных. — Сухо посмотрел на меня. — И далеко не все молоды и прекрасны, г-н Эрфе.
Вежливо улыбнувшись, я решил, что он намекает на события войны, и после паузы спросил:
— Вы здесь один живете?
— Для кого один. А для кого и нет, — с мрачным высокомерием сказал он, глядя прямо перед собой. То ли чтобы запутать меня еще больше, то ли потому, что чужим ответ знать не полагалось.
Он несся вперед, то и дело тыкая пальцем по сторонам. Показал мне свой огородик; огурцы, миндаль, пышная мушмула, фисташки. С края огорода виднелся залив, где я загорал час назад.
— Муца.
— Не слышал, чтоб его так называли.
— Албанское слово. — Он постучал по носу. — «Нюхало». По форме той вон скалы.
— Не слишком поэтичное имя для такого чудесного пляжа.
— Албанцы были пиратами, а не поэтами. Этот мыс они называли Бурани. Двести лет назад на их жаргоне это означало «тыква». И «череп». — Он пошел дальше. — Смерть и вода.
Догнав его, я спросил:
— А что это за табличка у ворот? «Salle d’attenter».
— Ее повесили немецкие солдаты. Во время войны они выселили меня из Бурани.
— Но почему именно эту?
— Кажется, их перевели сюда из Франции. Они скучали в этой дыре. — Обернувшись, он заметил, что я улыбаюсь.
— Да-да. От немцев и такого элементарного юмора трудно ожидать. Я бы не решился искалечить реликтовое дерево.
— Вы хорошо знаете Германию?
— Германию нельзя знать. Можно только мириться с ее существованием.
— А Бах? С ним так тяжело смириться?
Он остановился.
— Я не сужу о народе по его гениям. Я сужу о нем по национальным особенностям. Древние греки умели над собой смеяться. Римляне — нет. По той же причине Франция — культурная страна, а Испания — некультурная. Поэтому я прощаю евреям и англосаксам их бесчисленные недостатки. И поэтому, если б верил в бога, благодарил бы его за то, что во мне нет немецкой крови.
В конце сада стояла покосившаяся беседка, оплетенная бугенвиллеей и вьюнком. Он пригласил меня внутрь. В тени у выступа скалы на пьедестале возвышался бронзовый человечек с чудовищно большим торчащим фаллосом. Руки тоже были воздеты — жестом, каким стращают детишек; на губах самозабвенная ухмылка сатира. Несмотря на небольшой рост — около восемнадцати дюймов — фигурка внушала первобытный ужас.
— Знаете, кто это? — Он подошел вплотную ко мне.
