Первую минуту девочка хотела броситься за нянькой, просить свести ее к бабушке, молить о прощении, но момент был пропущен. Она с горьким рыданием сунулась головой в подушки, стараясь заглушить свой плач.
Она чувствовала себя глубоко обиженной, сознавая, что с ней поступили несправедливо, и горечь обиды действовала сильнее, чем страх наказания.
Женя совершенно не могла понять, почему это на нее бабушка так кричала, когда она совершенно резонно объяснила ей, что портрет уронила не нарочно. Разве можно вообще так кричать и браниться? Этого нигде, кроме России, не бывает, разве в самых невоспитанных кругах… А тут леди — и кричит, как необразованная баба, на свою внучку, на старшую дочь своего сына.
А Гриша? Ведь он знает, что ее наказали, как же он не пришел, не объяснил, в чем дело? Он трус и лгунишка, а его все любят и балуют, и Надю любят больше, чем ее. Больше? Да ее совсем, совсем не любят! Она им чужая, лишняя. Может быть, она им и не дочь? Ее подкинули, как в той книжке, что она читала, и вот теперь она им только мешает. Боже, какая она несчастная… Лучше бы ей умереть! Тогда бы все узнали, что она не шалунья, что она была права, и пожалели бы все — и папа, и бабушка, и мама. Мама бедная, больная, она не может и заступиться за свою Женю… Им обеим лучше умереть.
И чем больше размышляла Женя на эту тему, тем больше успокаивалась. Слезы текли обильно, горло не сжималось, дышать становилось легче, и девочка незаметно в слезах уснула, только судорожно временами всхлипывая во сне.
Проспала она недолго. Ее разбудил какой-то шорох. Девочка вскочила и сразу не могла понять, где она находится. В чулане было совершенно темно. Женя, несмотря на свои споры с нянькой насчет домовых, боялась темноты и не привыкла к ней, так как с детства в ее комнате теплилась лампадка — дань воспоминания тетки о родине. Когда она сообразила, что наказана и сидит в темном чулане, она почувствовала страх. Первой мыслью было броситься к дверям и закричать, но в эту минуту по полу что-то пробежало мимо нее, и она так и замерла.
— Крысы, — подумала она с ужасом. — Крысы! Они гадкие, большие, кусаются… Съели епископа Гаттона [6], — припомнилось ей вдруг.
Она старалась забраться как можно выше на подушки, задыхаясь от пыли, поднимавшейся от них.
«Господи, хоть бы кто-нибудь зашел! Где няня? Она обещала… Я закричу!» — но мысль о том, что чулан далеко от всех жилых помещений, что рядом была кладовая да большая комната для прислуги, где девушки только ночевали, задержала в груди крик, и Женя только тихо простонала.
