— Спасибо тебе, князь, на добром слове. И тебя я за сына почитаю, с тем и в могилу уйду. Но не пристало воину за печкой сидеть, когда на родную землю идут злые вороги. Люта будет битва с татарами, Федор Юрьевич, много крови русской прольется в эту грозную годину, и мне ли бежать от своей смерти?
Федор согласился с ним.
Наутро Ополоница вместе с князем смотрел воинство. В ратных доспехах, на гнедом своем старом коне, Ополоница выделялся своим ростом и станом среди прочих воинов, и никто не помыслил о старости воина и непригодности его для ратных дел.
Последними проходили мимо князя и Ополоницы воины боярина Истомы Тятева. Именитый путивлянин, гордясь перед рязанскими вотчинниками родом и богатством, привел три сотни воинов «конно и оружно».
У Федора от удовольствия заблестели глаза. Он обернулся к Ополонице:
— Исполать[17] боярину! Любо посмотреть!
Ополоница не повел даже бровью.
Когда воины разошлись для последних приготовлений к походу, старый воин сказал князю:
— Рано хвалить Истому. Поглядим, как поведет себя на поле.
— Боярин храбр, — попытался защитить своего ближнего боярина Федор.
— Поле и тут правду скажет… А наши рязанцы бедны, да в бою лихи. Цветные наряды — врагу не устрашенье, князь. А Истому я раскусил давно. Вот только проглотить не успел, о том и сожалею.
Федор нахмурил брови. Ему не по душе были такие речи об Истоме, с которым у него крепла дружба. И Евпраксия не разделяла его мыслей. Той он прощал за женскую слабость. Но Ополоница…
— Хорошо, — сказал он. — Поле будет скоро. Тут увидишь как будет биться Истома.
Наутро засеял мелкий дождь.
После молебна и крестного целованья воины встали в боевые порядки и потекли за городские ворота.
Княгиня Евпраксия проводила Федора до калинового мостика через Осетр. Здесь князь Федор в последний раз заглянул в ее синие глаза, крепко прижал голову Евпраксии к груди, потом поспешно, боясь показать свою слабость, вскочил на коня, ударил его плетью и ускакал.
Подломились у Евпраксии ноги, темная пелена слез и беспредельного горя готова была застлать перед ней весь белый свет. Но она удержалась на ногах, только оперлась на шаткое мостовое перильце.
Она стояла впереди пестрой толпы женщин. В горести позабыты были и родовитость и достатке: пышная боярыня в тяжелом парчовом летнике[18] стояла рядом с женой простого воина; они плакали, склонившись одна к другой, и все вскидывали руки в ту сторону, где скрылся последний воин.
— Княгиня, матушка, — вдруг обратилась к Евпраксии молодая миловидная женщина в темном платке, наброшенным сверх набойчатой кики
