Армас хотел, старался быть мужественным до последнего мгновения. Каждый раз, когда я уходила из больничной палаты, он ободрял меня:
— Завтра я уж наверняка буду чувствовать себя гораздо лучше…
ххх
Хельсинки не знает милой, сладостной сиесты южных стран. Хотя июльское солнце накалило улицы так, что невозможно было дышать и полдневный зной гнал с каждого прохожего ручьями пот, работа продолжалась повсюду: на заводах и в магазинах, в конторах и на улицах. И в больницах…
Небо было густо-синее, точно несколько раз покрашенное. Лишь редкие, распухшие от жары кучевые облака лениво плыли высоко в небе, куда-то в недостижимую даль. Маленькие скверики, разбросанные тут и там, ошеломляли пышной зеленью листвы, яркими цветами южных растений, высаженных из теплиц, и беспечным гомоном детских голосов. Автомобили и трамваи с грохотом и звоном вели свой бесконечный рассказ о непрерывной спешке, о гложущей серости будней, о сложности социальных отношений, о счастье и горе, о современной цивилизации. Да, о цивилизации, которая облегчала страдания ног человеческих, но увеличивала общий объем человеческого страдания и нищеты, создавала общественные удовольствия и окончательно ликвидировала спокойствие.
Мне уже некуда было спешить. Время остановилось. Жизнь заключила торговую сделку, а смерть подводила итоги… Смерть была неизбежной переменой…
Финляндия переживала жаркое лето, Хельсинки изнывал от зноя, духоты, запаха асфальта, автомобильного перегара, грохота, уличной су толоки, давки, толкотни, беспокойства и необъяснимого желания убежать куда-нибудь, все равно куда, лишь бы бежать и бежать. И когда вдруг среди этого кромешного ада замечаешь общественный садик — этакое социальное благо длительного потребления, — жестокая действительность начинает казаться поистине прекрасной мечтой.
У меня не было больше никаких грез, никаких надежд, не было ни цели, ни вчерашнего, ни завтрашнего дня. Был только мертвый неподвижный настоящий момент.
Под липами стояла пустая скамья, я присела на нее и сделала математически холодный подсчет: от этой скамьи примерно такое же расстояние до ресторана «Элит», как и до больницы Мехиляйнена. Ресторан в это время дня привлекал главным образом артистов, там можно было застать Хелину Свенссон-Тимари и, вероятно, также Лаури Хаарла. А в больнице люди умирали. Малодушные стонали, мудрые умирали спокойно.
Я смотрела на жизнь, точно со дна глубокой ямы, и все, кто был наверху, по краям этой ямы, казались мне такими низенькими… Я была одинока и жила лишь воспоминаниями, корни которых уходили глубоко в прошлое. Необходимость супруга замечаешь по-настоящему тогда, когда его потеряешь.
