Минотавр тоже мечется во сне, ревет, ворчит, вслепую скребет зудящее место. Развалившись в одном из закоулков лабиринта, чует он в его истоках и венах скорое пробуждение, угрюмое клокотание первобытных лав, плазму, что разольется пенными потоками среди больных меланозом[66] скал и пурпурных утесов, свистящий пар, чудовищное семя и разливы желе наподобие тех, что деревенские дети жмут из лопнувшей калины. Грядет время Атридов[67].
Признаки тому повсюду. Spina bifida[68], кретинизм, монголизм[69]. Никогда доселе не появлялось на свет столько монстров: с черепами, будто зажатыми между двумя досками, безглазые и безротые, Природой лишенные членов, с головою толще ствола, с зародышем в анусе, с ушами, растущими из спины подобно крыльям, с пальцами на плечах, с лишними ногами, покрытые густым волосом, носящие на себе безголового брата, чье тело выходит у них из грудной клетки, так что приходится постоянно быть опорой его торсу, поддерживать его ноги и возбуждать его естество. Кончились зимние холода, и вот уже выводятся из личинок странные насекомые, наступает время чудес. Знаки проступают на солнечном диске, луну окружает фосфоресцирующий пурпурный нимб, небо прочерчивают следы загадочных полетов. В глубине дворов обнаруживают высохшие трупы, будто сохраненные в битуме. Каждый соттопортегo[70] оборачивается западней, где могут перерезать горло. На ступенях находят маленьких детей со вспоротыми животами и вынутыми внутренностями. На порогах находят пакеты с волосами и высохшей кровью.
Оттавия купила себе очень красивый веер со вделанной в оправу лупой и изображением пляшущих вакханок.
- Можно подумать, мы в Древнем Риме, - говорит она задумчиво.
Трапасси задумчиво смотрит на свою чашку и думает, что же делать. Он обнаружил то, что видеть ему никак не полагалось, и знает, что человеку в черном об этом известно.
Человек в черном давно знает о роли двойного, если не тройного агента, исполняемой Трапасси, а сведения последнего достаточно посредственны, чтобы от них можно было отказаться. Однако до сих пор человек в черном выказывал некое подобие снисходительности, весьма не свойственной ни личности его, ни положению. Неизменно наводя на других леденящий ужас, сам он теперь боится возможного разоблачения перед Красной Мантией и другой Черной Мантией. Он ничего не хочет говорить аббату Пеллегрини. Все же он утешает себя мыслью о том, что, решившись выдать тайну, Трапасси рискует и собственной шеей. Между тем он обдумывает возможность упреждающей атаки.
