Сеновал, уходивший куда-то в темноту, ввысь, навстречу тесанным вручную стропилам, показался Сидни еще более громадным и зловещим, чем помещение внизу. В одном углу сено отгребли в сторону и поставили там стул, деревянный сундучок и раскладную кровать, на которой лежали два одеяла: шерстяное и зеленое стеганое. Сидни ринулся к кровати и, молниеносно сбросив башмаки и куртку, залез в постель. Фонарь горел до тех пор, пока язычок пламени не превратился в красную полоску тлеющего фитиля. И тогда непроглядный мрак бросился, как зверь, на Сидни.
Закричал петух, мальчик вздрогнул. Мимо с писком сновали какие-то твари. Под стропилами быстро расходились кругами волны мрака, было душно от запаха сена, и… проснувшись, Сидни увидел лучи света, падавшие серебряными стрелами сквозь щели в крыше, и услышал ликующее щебетание ласточек, вивших гнезда под застрехой.
«Ишь ты! Я, значит, заснул!» — подумал Сидни. Он спустился вниз и только тут впервые увидел сарай.
Как у многих нескорых в мыслях, несмелых в речах людей, у Сидни Дау бывали минуты духовного просветления, подобного тому, какое ниспосылалось библейским пророкам. Тогда люди, вещи, явления представали перед ним во всей их целостности, незамутненными, как у людей более умных и бойких, которые вечно думают обо многих вещах сразу. Он увидел сарай — по-настоящему увидел, не просто скользнул по нему взглядом, как это сделал бы обыкновенный городской мальчик. Он увидел, что тесанные вручную, потемневшие от времени стропила прекрасны; что прекрасны стойла, до блеска отшлифованные за полвека боками многих поколений домашних животных, что прекрасны острые, гладкие, блестящие зубья бороны. Но прекраснее всего были животные: коровы и лошади, куры, клюющие зерно в соломе, теленок на привязи у стены. Теленок испуганно подпрыгнул при его приближении, потом стал спокойно разглядывать его удивленными глазами, дал погладить себе морду и наконец лизнул ему руку. Подойдя к воротам сарая. Сидни окинул взглядом долину. Прекраснее даже, чем поросшие кленами и пихтами вершины гор, показались ему горные луга, озаренные лучами раннего утреннего солнца, белые домики, красные амбары.
«Ух, а тут ничего… тут… тут вроде как… тут хорошо! А я что-то раньше и не разглядел. Ну, еще бы, — подумал он презрительно, с высоты своих шестнадцати лет, — я ведь тогда был маленький!»
С дядей Робом Сидни гонял коров на пастбище; с дядей Беном пахал; с бородатым ворчливым добряком дедом рубил дрова. Зверинец был не только в сарае. На ферме были еще индюшки, гуси, утки, свиньи, а в лесу и на покосах иногда встречались уже исчезающие в этих местах невероятно интересные звери: сурки, бурундуки, дикие кролики, изредка лани. Сидни чувствовал, что тут все свои: и дедушка, и дяди, и животные, домашние и дикие. Здесь не нужно было болтать без умолку, пускать пыль в глаза, как в Бруклине с товарищами; здесь его принимали таким, каким он был. Именно это обстоятельство, а не столько крестьянская кровь его предков или красота окружающей природы, сделало из него фермера. Отшельник по натуре, здесь он мог быть отшельником без боязни прослыть чудаком.
